Дни черного солнца

Я не понимала, о чем он, и не желала понимать. Прежде их ссоры с Энефой у них с Итемпасом определенно была любовная связь – иначе откуда бы взялись сонмы младших богов. Но Нахадот был чудовищем во мраке, врагом всего доброго и светлого в этом мире. И я не хотела думать о нем как о брате Блистательного Итемпаса, а уж представить себе, что он…

Но я слишком долго общалась с богорожденными. Я знала, что, подобно смертным, они испытывают похоть и гнев, обижаются, превратно толкуют сказанное, нянчатся с ничтожными обидами… и убивают друг дружку из-за любви ничуть не хуже людей.

Я поднялась на ноги, меня пробрал озноб.

– То есть ты говоришь, что это ты начал Войну богов? – выговорила я. – Ты говоришь мне, что Ночной хозяин был твоим возлюбленным… и что ты по-прежнему любишь его? И еще – что теперь он свободен… и что именно он сделал это с тобой?

– Да, – ответил Солнышко.

А потом я, к своему величайшему изумлению, услышала легкий смешок. Полный горечи до такой степени, что в какой-то миг он даже не совладал с голосом.

– Именно это я и сказал.

Я так стиснула посох, что заболели ладони. Я опустилась на корточки, утвердив посох перед собой для равновесия, и прижалась лбом к гладкому старому дереву.

– Не верю, – прошептала я.

Я была просто не в состоянии поверить в услышанное. Ну не могла же я настолько ошибаться насчет нашего мира и его богов… насчет вообще всего! Не могло же все человечество так ошибаться!..

Или все-таки могло?

Я услышала, как скрипнули камешки, – это Солнышко повернулся ко мне.

– Ты любишь Сумасброда? – спросил он.

Вопрос оказался мало того что неожиданным, он был настолько бессмысленным в свете нашей предыдущей беседы, что мне потребовалось время собраться с мыслями и облечь их в слова.

– Да, – сказала я затем. – Благие боги, конечно люблю! Почему ты спрашиваешь об этом?

Опять скрип битых камешков – он направился в мою сторону. Теплые ладони обхватили мои, сомкнутые на древке… Это так удивило меня, что я, не артачась, позволила ему отнять меня от посоха и поставить на ноги. Потом он некоторое время ничего не предпринимал – просто смотрел на меня. Тут я запоздало сообразила, что по-прежнему одета всего лишь в тоненький шелковый балахон. Зима в этот год стояла мягкая, весна обещала быть ранней, но ночная прохлада брала свое. Я вся покрылась гусиной кожей, соски напряглись от холода, приподняв легкий шелк. Кстати, у себя дома я тоже ходила примерно в таком виде, а то и вовсе нагишом. Я как-то не считала свою домашнюю наготу возбуждающей, да и Солнышко никогда не выказывал ни малейших признаков интереса. Зато теперь я очень даже чувствовала его взгляд, и… он беспокоил меня. Подобного беспокойства в его обществе я ни разу еще не ощущала.

Он наклонился ко мне, его ладони переместились выше, обхватив мои плечи. Они были очень теплыми, они согревали. Я только гадала, что у него на уме, – пока его губы не коснулись моих. Я вздрогнула и отшатнулась, но его руки мгновенно напряглись. Они не причинили мне боли, но предупреждение было весьма внятным. Я замерла. Он вновь притянул меня ближе и поцеловал.

Я не знала, что и думать. Но его губы принудили мои губы раскрыться, явив искусство, которого я за ним даже не подозревала, его язык затеял изысканную игру, и… и я ничего не могла с собой поделать – я прекратила сопротивление. Попытайся он вырвать поцелуй силой, я бы рассвирепела и начала отбиваться. Но он был в прямом смысле слова нечеловечески нежен. Его рот был полностью лишен вкуса, что было странно и лишь подчеркивало его природу. Совсем не то, что целовать Сумасброда. Я не ощущала внутреннюю суть Солнышка в этом поцелуе. Но когда его язык коснулся моего, я вздрогнула: какое наслаждение! Его руки соскользнули с моих плеч на пояс, потом спустились на бедра, и он притянул меня еще ближе. Я вдыхала его запах, странный, отдававший острыми пряностями. Этот жар, эта сила… все так непохоже на Сумасброда! Это беспокоило. Волновало. Пробуждало интерес. Он чуть прикусил мою нижнюю губу, и я задрожала – теперь уже не только от страха.

Он не закрывал глаз. Я чувствовала, как они наблюдали за мной, изучали, взвешивали меня. И пока его рот источал жар, они были холодны.

Отпустив меня, он набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул. И проговорил – тихо и страшно:

– Ты не любишь Сумасброда.

Я напряглась всем телом.

– Ты уже возжелала меня, – продолжал он.

В его голосе было столько презрения, что, казалось, каждое слово истекало ядом. Я никогда прежде не замечала за ним такого проявления чувств, а тут дождалась – и встретила одну только ненависть. А он продолжал: