Дни черного солнца

Я узнала подручного Сумасброда. Во имя всех Преисподних, откуда он появился?.. В следующий миг окружающий мир рассыпался искрами, а когда собрался обратно, мы были уже в другом месте. Крики и топот сменились тишиной. Повеяло ароматным воздухом, теплым и влажным. Кругом разливалось сине-зеленое спокойствие, исполненное равновесия. Мы были в доме Сумасброда.

Мне следовало порадоваться убежищу, но что-то я не чувствовала себя в безопасности.

– Что произошло? – спросила я ближайшего богорожденного. – Прошу, объясните! Что я… я ведь что-то сделала, верно? Но что?..

– А ты разве не знаешь? – спросила вторая подручная Сумасброда, женщина.

Она стояла с другой стороны и, по-моему, ушам своим не верила.

– Нет, – ответила я. – И, по сути, я не хотела знать. Но все-таки повторила: – Пожалуйста, объясните…

– Я не знаю, как это у тебя получилось, – медленно проговорила она.

В ее голосе звучало что-то подозрительно похожее на благоговение. Что за чепуха, ведь это она – богиня, а вовсе не я.

– Ни разу не видела, чтобы смертные такое проделывали. Просто твой рисунок…

Она умолкла, не договорив.

– Он стал энармхукдаталвасл , хотя и не вполне шуван , – произнес ее напарник.

Слова божественного языка коротко кольнули мне глаза, и я невольно зажмурилась. Такое у меня свойство, чуть что – жмуриться. Почему, кстати, больно стало именно глазам? По каждому словно ударили изнутри. А богорожденный продолжал:

– Твой рисунок сотворил путь и на мгновение соединил два мира, разделенные миллионами звезд. Жуткая штука!

Я принялась тереть глаза. Не помогло: боль коренилась слишком глубоко.

– Не понимаю! – пожаловалась я. – Выражайся по-человечески!

Не хочу, не хочу, не хочу ничего знать…

– Ты создала дверь, – сказал он. – И Блюстители Порядка в нее провалились, но не до конца. Магия выгорела прежде, чем они успели бы полностью проскочить. Теперь дошло?

– Я… – Нет, не может быть, невозможно. – Это же был просто рисунок мелом на мостовой…

Я не говорила, а шептала.

– Ты до половины уронила их в другой мир, – внесла окончательную ясность женщина. – А потом захлопнула дверь. И их разрезало пополам. Вот что ты сделала. Уразумела?

Я уразумела.

И закричала. Я кричала не переставая. Потом один из них что-то предпринял, и я потеряла сознание.

«Семья» (набросок углем)

Есть у меня одно любимое воспоминание об отце. Иногда я вызываю его в памяти, словно сон.

В этом сне я еще маленькая. Только-только выучилась лазить по лестнице. Ступеньки высокие, я не вижу их и очень боюсь поставить ногу мимо и грохнуться вниз. Поэтому я учусь не бояться, а это трудней, чем кое-кому кажется. Я горжусь своими успехами.

– Папа, – говорю я, перебегая небольшую комнату на чердаке.

По взаимному согласию родителей, эта комната – его царство. Мама сюда вообще не заходит, даже прибраться. Тем не менее в комнате чисто, потому что мой отец аккуратен. Все помещение неуловимым образом напитано им. Его личностью. Частью это запах, но не только. Я понимаю это каким-то внутренним чутьем, но слов, чтобы выразить, в детском словаре пока не хватает.

Мой отец не похож на других деревенских мужчин. Он ходит на службы в Белый зал, только чтобы избежать нападок жреца. И не приносит жертв в домашней божнице. Он не молится. Я спрашивала его, верит ли он в богов. Папа неизменно отвечает: «Конечно, ведь мы мароне». Но верить и почести воздавать – это разные вещи, добавляет он иногда. После чего предупреждает меня, чтобы не трепала об этом языком с кем попало. Ни с подружками, ни со жрецами, ни даже с мамой. Почему? Однажды поймешь…

Сегодня он в особенном настроении, и я, что редко бывает, способна видеть его. Он ниже среднего роста, у него черные уверенные глаза и крупные изящные руки. На лице нет морщин, почти как у юноши, хотя волосы – «соль с перцем», а во взгляде таится тяжкая усталость: она больше говорит о прожитой им жизни, чем удалось бы морщинам. Он был уже немолод, когда женился на маме. И он не хотел детей, но я родилась, и он любит меня всем сердцем.

Я улыбаюсь, опершись руками о его колени. Он сидит, поэтому его лицо пребывает в досягаемости моих ищущих пальцев. Взгляд можно обмануть, это я уже знаю. А вот пальцы не проведешь.

– Ты сейчас пел, – говорю я ему.

Он улыбается в ответ:

– Опять можешь видеть меня? Я-то думал, уже все рассеялось…

– Спой мне, папа, – начинаю я упрашивать.

Мне нравится наблюдать за узорами цвета, которые ткет в воздухе его голос.

– Не получится, малютка Ри. Твоя мама дома.

– Но она никогда не слышит! Пожалуйста!..

– Я обещал, – произносит он тихо, и я опечаленно вешаю голову.

Задолго до моего рождения он пообещал моей матери никогда не подвергать ни ее, ни меня опасности, могущей происходить от его необычности. Я слишком мала, чтобы понять, в чем эта опасность. Мне хватает страха в его глазах, и я держу язык за зубами.