Дни

— Пойдем, — сказала она торжественно — именно уж торжественно, — ибо приняла его облегченный тон и улыбку за желание и далее продолжать эту встречу.

Они вышли; падал призрачный, тусклый снег. Не столько снег, сколько отдельные снежинки как бы.

«Черт, ведь мне и в редакцию. Обещал же. А уж четвертый час».

В то же время в нем возникало то ватное полубезволие, которое порою встает в «мужике» под явным напором, расположением женщины; последние знают об этом свойстве; может, поэтому и не считаются с тактом и прочим.

— Вы спешите? — спросила она именно в тот момент — будто бы рассчитав! — когда он почувствовал первые теплые волны этого безволия.

— Да… вроде… но, — отвечал он, и оба рассмеялись, поглядев друг на друга: слишком ясно все было.

— Знаете, Нина, если хотите поговорить, то подходите потом к редакции (он назвал). А сейчас я, минута в минуту, должен там быть уж.

— Я подойду, — сказала она с готовностью. — А когда?

— Ну, часа через полтора.

«Пусть бы не подошла», — спокойно минуло в голове.

— Часа через полтора; хорошо.

— Но я могу задержаться.

— Я подойду; а коли вас не будет, уйду.

— Ох, смотрите.

В редакции его встретила старая знакомая, с которой в дружбе, не ставшей ничем иным, они прошли огонь, воду и медные трубы.

Она сидела в своей любимой позе, подперев щеку согнутой кистью, держа двумя пальцами ручку, а другой рукой теребя затершийся календарь. В момент, когда он открыл дверь, она смотрела в бело-серо-матовое окно — обитая дверь отпечатывалась бесшумно; затем она повернула голову в ее челке — и улыбнулась ему одновременно искренне и заученно, как она умела.

Вдруг он остро вспомнил об Ирине…

— Бывают дни. Собираются все старые, — сказала она.

Он дипломатично смолчал, зная, что она, «дружба дружбой», а не любит, когда ей напоминают, что пришли не так просто, а по делу; и если напомнить, то втайне уж не забудет на весь разговор.

— Приветствую вас, — сказал он.

— Ну да, ну да. Вы пришли по делу. Я не забыла.

— Ну, ну.

— Алеша, мы с вами так давно знакомы и так хорошо (я надеюсь, и вы хорошо?) друг к другу относимся, что, я думаю, не нуждаемся даже и в «ну-ну»; однако же именно к делу. Тут есть небольшие замечания у Светозара Макарыча.

— Ох, уж этот Светозар. Святогор. Святополк и свято… свято.

— Ладно. Метафоры — не по вашей части.

— По моей.

— Пусть. Но он говорит, что о Киркегоре не совсем ясно, и что Гайденко, когда говорит о том же…

— Вот пусть Гайденко ему и пишет.

— Алеша, ну вы же понимаете. Ну, чего зря…

— Ну, хорошо.

— Так вот; вы знаете, я никогда вас не правлю. Как хотите. Может, вставим одну разъясняющую фразу? Вы, как всегда, алгебраичны, а сборник все-таки не совсем академический, «он рассчитан…».

— Так. Вот сюда мы вставим. Что-нибудь… незначащее.

— Именно; вы же знаете. Впрочем, не хотите — не вставляйте; я отобьюсь.

— Да вставим.

— Ну смотрите.

— Ну, вот так: не просто Киркегор, а: Киркегор, в принципе противостоящий Гегелю по вопросу об истине человеческого существования…

— Вот! Больше ничего и не надо! Вводной фразой — и все!

— Громоздко, разумеется.

— Ну, пусть громоздко; пусть это немного отяжелит — мы не против; даже наоборот; зато…

— Ясность.

— Зато ясность. Ну ка́к вы живете?

— Да как и следует: в суете.

— Все здоровы?

— Маша… что-то…

— А что с Машей?

— Да нет, ничего; но что-то было… сегодня, — сказал Алексей, вновь с досадой вспоминая свое маленькое, больное и серое — и с особым, потусторонним, как бы изнутри растворенным там, в мертвенно-белом снеге и в серо-ватном небе чувством глядя на это всё за окном — на пространство и тихое время, загадочно застывшие в этом небе над крышами в их черных щелях, проемах. Этаж был довольно высокий.

— Ну, это ничего. Дети — это болезни, — сказала старая знакомая.

— Да.

— В доме давно были?

Это о клубе.

— Да на днях, но как-то…

Тихо отпечаталась дверь, и вошел тоже старинный знакомый — Володя Барышев из Архангельска.

— А-а-а! — запели все трое.

— Ну, день!

— Давно.

— Давно.

— Ну, не миновать… А мы только-только поминали…

— Кого? Меня?

— Нет, клуб.

— А-а-а.

— Ну что же.

— Ребят, у меня еще работа.

— Это ничего.

— Подождем.

— Ну ладно; ну полчаса подождите.

Она все говорила в той полуиронической, полукокетливой, полуусловной интонации, которая сразу дает понятие о том, что разговоры есть разговоры, ну а за ними — «нечто».

Они посидели, поговорили с Володей.

Она ходила — улаживала дела.

— Ты знаешь, мы тут занялись научной фантастикой. Гаданием, предсказанием, — смеясь, говорил Алексей.

— Да слышал, — смеясь, говорил Володя. — Научной — ты говоришь?

Они смеялись оба.

Оба словно бы уж готовились к «сидению»…

Когда Алексей подходил, чуть навеселе (и та бутыль ухнула!), к своей двери, некое больное и серое снова посетило его; оно было даже и усилено «состоянием».

«Сейчас откроют дверь, увижу Машу, и все пройдет».

Он знал, что беспокойство о дорогом существе вступает во всю силу, когда его нет рядом; когда полную власть берет дума, чувство, воображение. Бытовое появление как бы тут же нейтрализует боль.

Он позвонил; дверь не открывали.

«Вот оно», — неотвратимо прошло в душе.