Дневник Марии Башкирцевой

Это даже не качество, это у меня в натуре стремиться сделать всех счастливыми и связывать себя этою глупою мягкостью. Вы этого не знали, и я считалась эгоисткой; ну примирите-ка все это…

Нужно же было быть такой безумной и думать, что мне хоть мне что-нибудь удастся!

О ничтожество! Теперь все отравлено, и при мысли о Салоне мне хочется кричать. Так вот чего я добилась после трех лет работы!

«Надо быть феноменом», говорил Жулиан, но я не могла. Вот прошло три года, а что я сделала? Что я такое? Ничто. То есть я хорошая ученица, и это все; но где же феномен, блеск и треск?

Это поражает меня, как великое неожиданное бедствие… а истина так ужасна, что мне бы хотелось думать, что я преувеличиваю. Живопись меня останавливала; пока дело шло о рисунке, я приводила профессоров в изумление; но вот два года, что я пишу: я выше среднего уровня, я это знаю, я даже выказываю удивительные способности, как говорит Тони, но мне нужно было другое. А этого нет. Я поражена этим, как сильным ударом по голове и не могу коснуться до этого места даже кончиком мысли, не причиняя страшной боли. А слезы-то!

Вот что полезно для глаз! Я разбита, убита, я в странном бешенстве! Я сама раздираю себе сердце. О! Боже мой!..

Я с ума схожу, думая, что могу умереть в безвестности. Самая степень моего отчаяния показывает, что это должно случиться.

Пятница, 24 декабря. После грустных соображений отправилась в мастерскую, где Жулиан сделал мне следующее предложение: «Обещайте мне, что картина будет моя, и я укажу вам сюжет, который сделает вас знаменитой или, по крайней мере известной в течении шести дней после открытия Салона». Конечно я обещаю. Тоже самое он сказал и А… И после того, как мы полусмеясь, полусерьезно написали и подписали условие при двух свидетельницах, он увел нас в свой кабинет и предложил мне сделать часть нашей мастерской с тремя личностями на первом плане, в натуральную величину, других же, как аксессуары.

Он доказывал нам преимущества этого сюжета добрые полчаса, после чего я вернулась к своему портрету взволнованная, с головною болью и не могла ничего делать целый день. Все это последствия вчерашнего дня.

Что касается сюжета, он мне не особенно интересен, но он может быть занимателен.

Воскресенье, 26 декабря. Потен требует, чтобы я уезжала; я отказываюсь наотрез, а затем полусмеясь, полусерьезно начинается жалоба на мою семью. Я спрашиваю его, вредно ли для горла беситься и плакать каждый день? Конечно… я не хочу уезжать. Путешествовать чудесно, но не с моими, с их мелкими утомительными хлопотами. Я знаю, что я буду распоряжаться, но они меня раздражают и потом… нет, нет, нет!

Да и, наконец, я почти не кашляю. Но только все это делает меня несчастной; я больше не представляю себе возможности избавиться от всего этого, избавиться от чего? Я совсем не знаю, и слезы душат меня. Не подумайте, что это слезы невышедшей замуж девицы; нет; те слезы совсем не похожи на эти. Впрочем… быть может и это. Но не думаю.

И потом кругом меня такие печальные дела, и нет возможности кричать. Бедная тетя ведет такую уединенную жизнь, мы видимся так мало, вечерами я или читаю или играю.

Есть в нас что-то такое, что, несмотря на прекрасные рассуждения, несмотря на сознание, что все идет к уничтожению, все-таки заставляет нас жаловаться! Я знаю, что как и все другие, я иду к смерти, к уничтожению; я взвешиваю обстоятельства жизни, которые, каковы бы они ни были, кажутся мне; ничтожными и суетными, и тем не менее я не могу покориться. Значит это сила, значит это ничто, значит это не «переход», не промежуток времени, который безразлично где бы ни провести — во дворце или в погребе: значит, есть что-нибудь сильнее и истиннее, чем наши безумные фразы обо всем этом! Значит, жизнь… не простой переход, не ничтожество, но… самое дорогое для нас, все что мы имеем?

Говорят, что это ничто, потому что нет вечности. О! безумные!..

Жизнь, — это мы; она принадлежит нам, она все, что мы имеем; как-же можно говорить, что она ничто. Но если это ничто, покажите же мне что-нибудь, представляющее нечто!

Какой славный и милый этот Тони; он говорит, что наиболее одаренные достигали чего-нибудь только лет через двенадцать работы; что Бонна, после семи лет работы был еще ничем; что сам он выставил первую картину только на восьмом году. Я все это знала, но так как я рассчитывала достигнуть большего к двадцати годам, то вы поймете мои размышления.

В полночь у меня явились подозрения. Тони кажется слишком доверяет моим силам; я подозреваю какую-нибудь ужасную западню.

1881