Дмитрий Леонтьев Петербуржская баллада

— Но удивляет меня не это, — сказала «Фаина», — меня интересует другое... Почему, давая подробнейшую информацию о твоей бригаде, она все время выводила из-под удара... тебя? Нет ничего о тебе в ее донесениях. Ничего существенного, словно и не было тебя на этих грабежах. Судить тебя, как ты понял, будут на основаниях... Впрочем, об этом я умолчу. Там доказательств хватит. А вот почему она про тебя молчала... Как ты думаешь?

Глядя на посеревшее лицо Зотова, я удивился невольно возникшему во мне чувству жалости. Странно: этот человек убил моих друзей, исковеркал мою жизнь, а я его... жалею? Наверное, было в его лице в этот момент что-то такое... Что не описать словами. Я бы дорого отдал за то, чтобы узнать, о чем он думал в этот момент...

А Зотов в этот момент ни о чем конкретно не думал. Мысли роились в его голове, путаясь и наслаиваясь одна на другую.

Он думал о том, что вот теперь ему точно конец. Не тогда, когда он отказался выполнить распоряжение Лузы. Не тогда, когда он в безумной ярости вкладывал пистолет в руку Севера. Не тогда, когда узнал, что Федор Назаров действительно жив и дает обличающие его показания. И даже не тогда, когда к нему в камеру стали доходить слухи о готовящейся расправе над ним воров. А именно сейчас, когда он узнал правду.

Еще он думал о Тане. Он запрещал себе думать о ней с того самого мига, когда первая пуля ударила в ее тело, отбрасывая к стене, и он увидел немыслимую в этой ситуации благодарную ее улыбку, обращенную к нему. Она словно благодарила за что-то, очень важное для нее... А вот теперь вспомнилось...

27 июля 2003 г. С.-Петербург

Я сидел в садике, возле нашего отдела и курил, щурясь на солнце. Сегодня был хороший день: я придумал себе новую мечту об отдыхе. Если бы у меня каким-то чудом появилось много свободного времени, я бы отправился искать клады. Нет, клад Фаберже я бы искать не стал — слишком мрачные воспоминания связаны для меня теперь с ним. А вот знаменитый Панафидинский клад, исчезнувший примерно в то же время... Как, вы не слышали о нем? Сейчас я вам расскажу эту удивительную историю...

— Дастин! — послышался от дверей отдела голос Григорьева. — Где он, черти бы его погрызли?! Опять на солнышке греется?! Дастин! Все собрались, местные опера уже ждут! Дастин, вы где?..

Я вздохнул и поднялся. Домечтаю потом. Что делать — работа... А историю о кладе Панафидина я расскажу вам в следующий раз — надеюсь, мы с вами еще увидимся...

Оставаясь людьми...

Часть 1

 

 …Ты узнаешь беду воотчую…

 Не проси у судьбы одиночества.

 Пусть уж лучше висок прострелянный,

 Чем седое спокойствие времени…

 А. Вепрь.

Беликова закрыла томик стихов Цветаевой и осторожно спустила ноги с дивана на пол. Развалившиеся на ковре собаки сразу подняли головы и навострили уши.

— Да, именно так, — со вздохом пояснила им Екатерина Юрьевна, — по частям, с остановочками и передышками. А вы как думали? Это я лет десять назад единым махом соскакивала, а теперь главное — не развалиться... Впрочем, десять лет назад я уже не соскакивала... Но слезала с дивана довольно бодро. Ну, вам-то все равно: болею я или не болею. Вам хочется в туалет. Эгоисты!

Собаки внимательно слушали, глядя на нее умными, преданными глазами. Боярыня Морозова (Беликова подобрала ее во время жутких холодов зимы 2002 года) и Перестройка (прозванная так за прожорливость, хитрость и неистребимую привычку гадить по углам) были обычными дворняжками, подобранными Екатериной Юрьевной из жалости — покормить и обогреть денек-другой — и оставшимися жить вместе с ней. Где-то на улице еще пропадал вечно ободранный в боях за территорию и гарем кот Вальмонт, но за него Беликова не беспокоилась: такие не пропадают.

Бабье лето в этом году выдалось на редкость солнечным, ярким, умиротворенным. Беликова вообще из всех времен года более всего любила осень. Нет, разумеется, не ту осень, которая угнетает своими бесконечными дождями и пронизывающим ветром, а вот такие сентябрьские деньки, насыщенные теплом, красками и запахом кленовых листьев...

— «Беглых солдат и неверных жен», — рассказывала она внимательно слушающим ее собакам, — в восемнадцатом году ведь написано, а как на наши дни похоже, правда? Все повторяется... Значит, и хорошее повторится.