Дмитрий Донской. Искупление

Захарка прошёл первым, отфыркнулся от воды, которой окропили его две женщины, стоявшие с копьями у огней. Следом за ним прошёл Квашня и наконец Елизар с оковцем серебра и золота в руках. В шатре-ставке лежал окованный медью порог, видимо деревянный, на который никто не наступил, даже Квашня, уже терявший голову.

Мамай сидел на высоком троне. На ступенях престола спиной к нему сидели верные его соратники — те самые, что помогли ему подняться на этот трон, ныне они были задарены дорогим оружием, одеждой, у многих поблескивали алмазные полумесяцы темников и угланов. Тютчев встретился взглядом с Сарыхожой, на шее которого блестел малый полумесяц темника. Бывший ханов посол узнал в московском после того юного гридника, что задорился восемь лет назад в Москве, когда сам великий князь не пожелал впустить пьяного ханского посла в терем и велел откачивать его водой у колодца. Недобрая улыбка блеснула на миг под узко бритыми усами и погасла, да Тютчеву было уже не до Сарыхожи...

Мамай взирал с мягкого, сложенного из подушек походного трона, весь освещённый светом нового дня, вливавшимся в широко раскрытый вход. Перед ним, прямо у ног, глыбился громадным телом его личный охранник Темир-мурза. Чуть ниже — два углана, левого и правого крыла. По правую руку, сияя бронзой и золочёными шлемами, сидели на низких скамьях более двух десятков темников. Одни темники! Захарий быстро пересчитал их и помрачнел: только под их началом было у Мамая больше двухсот тысяч воинов...

От входа прошёл к трону Сарыхожа, грубо оттолкнул Тютчева с товарищами шага на три назад, а сам стал на нижнюю ступеньку, к левой ноге Мамая, как раз над двумя его жёнами, неслышно хлопотавшими на ковре, уставленном кувшинами и чашами. Мамай делал вид, что не замечает русское посольство, что-то шептал жёнам, пробовал напитки из чаш. Ноги его, не подобранные теперь под себя, казалось, мешали ему. Он не находил им места, не раз укладывая на спину и плечи сидевшего под ним Темир-мурзы. При этом видны были его просторные, шитые золотой канителью зелёные башмаки, отороченные горностаем. Но вот он глянул на русское посольство, чуть шевельнул правой бровью, косо стрельнутой к виску, и сердито выплеснул на ковёр остаток напитка из чаши. Около минуты в упор смотрел на Тютчева.

— Захарий! Окаянной! Не губи: стань на колени! — прошептал Квашня и первым повалился на ковёр.

— Великому царю Орды великой князь Московской кланяется оковцем серебра да злата! — начал Тютчев неожиданно крепким голосом и преклонил колено, ставя сундучок на нижнюю ступень возвышения.

Мамай фыркнул брезгливо и что-то залопотал, визгливо и с трудом, видимо, горло его заливало к старости жиром. Тютчеву было известно, что он мог говорить по-русски, но, верно, не желал, толмач Сарыхожа замешкался, и Захарий сам заговорил:

— Как здоровье твоё, великий царь Орды?

— Вопрошают ли о здравии тех, кто бессмертен? — воскликнул Сарыхожа и перевёл свои слова для всех.

Ещё не улёгся гул одобрения, как Мамай вдруг дёрнулся на подушках, побагровел — так темно стало его жёлтое лицо — и сбросил с ноги башмак прямо в Тютчева.

— Дарую тебе, от славы пришедшему, отпадшее от десной ноги моей! Сочти за великую честь и разгласи по Руси, что-де вослед за башмаком сим мои стопы пожалуют! А вы, угланы, темники и тысячники! Возьмите сие злато, накупите плетей, дабы было чем гнать рабов за Волгу! Берите немедля! вскричал Мамай и, дотянувшись босой ногой до оковца, толкнул его.

На ковёр, усыпанный серебряными монетами и золотом, кинулись его угланы, темники и тысячники, всё загребли в свалке, зажали в кулаки и снова расселись по местам.

— Попомни, раб: всё злато и серебро княжества Московского и всех иных княжеств — всё ляжет в руки мои! Все земли непокорной ныне Руси раздарю служащим мне, а самого князя Митьку приставлю пасти стадо верблюжье!

— Великой царь Орды! Я ещё не твой раб, но слуга великого князя Московского! А князь мой и повелитель не станет пасти стадо верблюжье, понеже и окромя его есть на Москве добрые пастухи — те, что преславно гнали твоих верблюдов с Вожи-реки!

Сильный удар ногой в грудь повалил Тютчева на ковёр — то ударил его Темир-мурза, услыша, как зарычал в злобе Мамай. Вся ставка с воем кинулась на троих русских, и они исчезли под кучей разъярённых начальников татарского войска.

— Захарка... Идолище... Что натворили уста твои поганые? — раздался ещё голос Квашни. К этому голосу, казалось, прислушались темники и придержали руки на горлах поверженных. Тут раздался окрик Мамая. Все отпрянули, упятились по местам: Мамай давал русским послам ещё мгновения жизни.

— Посол Тютчев! — Мамай щурился, разглядывая, подавшись вперёд, несильную, но ладную фигуру Захария, увидел кровь на щеке и белёсых усах. Понравилось, как он деловито, по-домашнему, утёр ту кровь исподью полы своего длинного кафтана, шитого из дорогой камки. — Ты смел, Тютчев, а смелость в Орде ценилась издавна. Иди на службу ко мне!