Дмитрий Донской. Искупление

Но нукеры не желали оставаться без добычи. Один сорвал с Елизара чёрный пояс, и тотчас распустились монашеские одёжки. Десятник протянул руку к груди Елизара и разорвал рубашку.

— Куны! Куны! — радостно оскалился он, увидав на гайтане крохотный мешочек со щепотью мелкого серебра, и в тот же миг сорвал с шеи гайтан с серебром и крестом.

Завизжали нукеры. Один кинулся к ноге Елизара и стал снимать короткий, яловой кожи сапог. Второй Елизар стянул сам и бросил, как кость собакам. Нукеры успокоились, но не отъезжали. Потом десятник спросил:

— В Сарай Берке скажешь? Елизар подумал и правильно ответил:

— Нет. Бог вам простит, добрые кочевники...

— Дай клятву богу своему, что не скажешь про нас!

— Нет у меня сил на клятву…

Поговорили о чём-то вполголоса, оглядываясь на русского монаха. Потом один из нукеров подъехал, велел подставить ладони и налил из меха воды. Елизар выпил и подставил ладони снова. Татарин зарычал и плюнул в протянутые руки.

— Теперь молись! — крикнул десятник.

— Не могу, кочевник хороший, — ответил Елизар смиренно, но твёрдо.

— Зачем не можешь?

— У меня нет креста на шее, ты поял его. Десятник посопел, достал из кармана гайтан с крестом и мешочком и оторвал крест.

— Бери и молись!

Елизар вытянул из перемётной сумы верёвку, отслоил самую тонкую прядь, осучил покруче и навязал на неё крест.

— Господи, благослови и помилуй... — прошептал он и несколько раз осенил себя крестом, приговаривая дальше со страстью:

— Разрази врагов моих! Раззнамени их во бранях великих и малых! Да сдохнут и эти десять супостатов моих!

Десятник крикнул что-то. Елизар понял, что он требует молиться с поклонами, и с удовольствием продолжал:

— Суди мя, господи, яко аз незлобою моею врагов смирил и, на тя уповая, не изнемог. Искуси мя, и исть тай мя, разожги утробу мою и сердце моё, со законопреступными супротив поставь и помоги, господи, ненавидящих церковь твою во брани тяжкой преобороть... да сгинут нечестивы!

Десятник удовлетворённо крякнул, развернул коня и с визгом ускакал в степь. Остальные ещё покрутились немного, высматривая, что бы сорвать ещё с монаха, ничего не приметили больше и ускакали за своим начальником.

Утром о" достиг берега Волги. Место переправы ему указали многочисленные степные тропы, сливавшиеся в кривые дороги, полузаросшие выжженной ныне травой, все они наконец слились в одну большую, пробитую до глубокой пыли дорогу, лотком пробившую берег великой реки и вышедшую к простору её, к отрадной прохладе. Противоположный берег скрывала предрассветная мгла и туман. Татарин у перевоза спал, и будить его не следовало, пока не подъедет кто-нибудь ещё, а и подъедет, так подходить к перевозчику надобно с умом, коль нет денег. К полудню собрались попутчики в столицу Золотой Орды, но ум не помог Елизару. Не помог и сан монаха, и язык. Пришлось отдать седло и уздечку — всё было добротной московской работы.

"Да подавись ты, нехристь! Не пропало б токмо бабино трепало..." подумал Елизар и не дыша ступил на настил весельного парома.

— Гайда! Гайда! — кричали татары возчику, торопясь в свою роскошную столицу и совсем не обращая внимания на босого, распоясанного монаха с лошадью без седла.

Паром медленно сносило вправо, к дальнему загородному взвозу.

16

— А что мой гонец?

— Он допрежь того преставился, — перекрестился Елизар, и крест его повторил сарайский епископ Иван.

— Где настигли его вороги?

— Почитай, на самом порубежье ордынского поля. Стрела его нашла.

— Там, сыне, чаще всего шалит татарва. Там смерть христианина безответна... О, господи! Любомудр, преславен был делами своими, ко службе рачителен, как богу, так и князю. — Старик повернул к Елизару иссохшее, но всё ещё румяное личико, страстно тряхнул белёсой бородёнкой и нежданно прослезился: — А ведь он повадкою и волосом с тобою был схож — исчермнарус[46].

Елизару это не понравилось, как если бы владыка предрекал ему похожую судьбу. Не-ет, он ещё не живал на белом свете по-людски, и нечего хоронить его допрежь смерти.

Они сидели в алтаре, доверясь только этому святому месту. Служба кончилась. Церковный сторож собирал свечные огарки и воск в старую, помятую медную лохань. Потом стало слышно, как гонит нищих с паперти, видимо, владыка опасался доводчиков ханских — своих, саранских жмыхов, выращенных на тутошних колобашках. А разговор был долгий и важный. Владыка поведал о Сарае, о хане и его эмирах, бегах, темниках — всё, что удалось вызнать, и выходило так, что прямой угрозы московскому великому князю пока не видно.

— А бегов да эмиров Абдулка-хан распустил по дарёным землям тарханным, — вслух размышлял епископ. — А коли б назначен был у поганых курултай, почто отсылать?

— А ежели бы поганые поход готовили, сновали бы в степи нукеры многие, скликая кочевников, а нету того. Покойно кочуют аилы, колчаны в ставках висят запылены, — поделился наблюдениями Елизар, поделился и тревогой: — А чего измыслит хан, встретя великого князя?

— Того никто не ведает, сыне. То ведомо сатане токмо.

— Встречать ли мне великого князя, отче?