Дмитрий Донской. Искупление

— Княже! Он лается черно! — донёс Некомат и руками за уши, будто не слыхивал.

— Это по-каковски он тебя? — спросил Дмитрий с интересом.

— По-персидски!

— Так ли, Серебряник?

— Истинно, княже, по-персидски, токмо... на русский лад!

— А что!

Елизар помялся, но тряхнул головой — рыжим костром и смело выпалил:

— Сказал: во честном бою я таких Некоматов на дюжину сорок кладу! Княже! Оборони сироту своего!

— А не истаяла ли вера твоя на чужбине?

— Не истаяла, княже.

— А не ел ли ты мясо по средам и пятницам, по малым и великим постам?

— Он тамо кобылье молоко пил! — как удар кнута, резанул по спине Елизара выкрик Жмыха. И чего надобно поганцу?

На судах такие крикуны — дороже золота для тиунов, подвойских да ябедников. Они всегда готовы распутать узлы в пользу тиуна. Хоть и лгут они, хоть люди страдают от облыжных слов, зато суд идёт скоро...

— Так ли?

— Не скрою, великой княже, пил тамо кобылье молоко — поганился, токмо с той поры отмолил тот грех.

— Ну, коли отмолил...

— А у него баба татарка! — острее сабли срезал Жмых.

Елизар барсом кинулся на Жмыха и стал давить поганую глотку.

— Стража! — взревел тиун.

Елизар уже придавил Жмыха к земле и держал так крепко, что стражники не могли оторвать его от кляузника. В два копья подкололи они Елизара в спину, сдёрнули обессилевшего и поставили перед князем.

— Верно ли доводит Жмых? — спросил Дмитрий. Елизар не ответил, лишь покаянно опустил голову. Позади примолкшей толпы ещё хрипел Жмых, к нему никто не подходил. Такие жмыхи и прежде водились, особенно у татар. В прежние, докалитинские времена баскакам, сбиравшим на Руси дань, переписывавшим численных людей, трудно было без доносчиков: там, глядишь, люди попрятались, там добро прихоронили... Не-ет, без доносчиков извелись бы баскаки, вот почему, как драгоценные цветы, из десятилетия в десятилетие выращивали они это гадкое племя, ценили, обороняли его. Доносчик для баскака — начало и венец делу... Иван Калита устранил баскаков от тягот сбора дани, сам вызвался сбирать и отсылать её. В этом была немалая мудрость русского князя: он отсёк повальные толпы баскаков от земли своей, люди немного вздохнули. Изводя жизнь свою на ханскую дань и княжью подать, душу свою держали в чистоте и крепили ту чистоту, но... жмыхи остались.

— Что велиши, княже? — спросил тиун. Дмитрий молчал.

— Татарка-та красна вельми! — крикнули из толпы.

— Вестимо, красна! Вот Некомат-от и возжелал на постель её поять!

— Любо!

— На постель? Некрещёну?

— Затвори пасти! — рявкнул тиун, оберегая Некомата.

— Дадено, дадено серебра...

— Некрещёну на постель? — ещё дивились в толпе. Тут вступил и Серпуховской:

— Верно ли, холоп, что живёшь ты с некрещёной?

— Она крещена! — ответил Елизар.

— Иде? Иде крещена? — прохрипел Жмых из-за людей, и ему тотчас вторили подвойские — их кормовое дело:

— Иде, скажи-ка нам! Уж не в Орде ли?

— Не у отца ли Фёдора? — прищурился тиун, стараясь опорочить беглого полоняника хоть связью с Тверью.

— Нет. Во Твери давно не бывал.

— А в Рязани?

— А в Рязани был, да токмо епископ отец Василий не пожелал крестить.

— Мало посулил?

— Не ведаю, токмо тоболец серебреца давал. Тут и великий князь снова возвысил голос:

— Кому же ты, холоп, руку посеребрил?

— А крестил жену мою и венчал Михаил Коломенской. Иерей! — с каким-то вызовом ответил Елизар и смотрел прямо в лицо великого князя.

Шёпот прошелестел по толпе. Злорадно прихлюпывал Жмых. Осклабился какой-то тощий мужик, избитый, должно быть, в начале суда, и вся толпа неспроста присмирела, да оно и понятно: всей Москве ведомо, что молодой великий князь избрал себе в духовные отцы Михаила Коломенского, тоже молодого ещё, красавца, книгочея. Это он, Михаил, венчал Дмитрия и Евдокию в Коломне, и слава о нём пошла по Руси: статен, велеречив, голосом крепок, чтец, в писании прилежен и премудр, а что до серебра да злата охоч — то в княжем терему не слышно, ибо говорились речи негожие лишь на папертях средь нищего сброду...

— Тиун Вербов! — строго окликнул Дмитрий.

— Чего велишь, княже?

— Где тот ряд[37], по коему сей холоп запродал себя купцу Некомату? Что молчишь? Есть ряд?

— Ряд не был писан! — воскликнул Елизар.

— А кто станет руку давать на то, что Некомат купил Елизара?

— Темна ночь токмо, княже, — рассветился улыбкой Елизар, а Некомат ел его взором волчьим, брызги взора того попадали и на тиуна Вербова: серебро брал, а суд скривил не в ту сторону.

Дмитрий не стал ждать окончания суда, было и без того много забот.

— Пора нам, брате! — молвил он Серпуховскому. Серпуховской махнул тиуну: суди! Поднялся со стольца и зычно крикнул:

— Коня!

* * *