Дмитрий Донской (др. изд.)

– Чего те надо-то? Не пойму.

Дмитрий подумал, как хотелось ему поехать к ней прямо с битвы, обрадовать, одарить, сесть возле нее и попросить ее песен; о ее песне помнил, стоя на Воже. А теперь не знал, что еще ей сказать.

– Дай пособлю ведра поднять.

– Расплещешь. Я сама.

– Ежели приду, споешь тогда?

– Лучше петь, чем плакать. Потому и пою. А доведется те увидеть Митрия-то, поклонись ему. Да ему невдомек будет, от кого тот поклон.

– Ну что ж. Поклонюсь… прощай.

Он вышел в гору. Когда сюда ехал, думалось, радостно ему будет прервать ее песню, крикнуть ей через тын:

– Пой веселей. Теперь некому тебя обижать! – и проехать дальше.

А вышло не то.

Они возвратились в Кремль.

У крыльца стоял без шапки незнакомый, постыдно лысый поп с позолоченным крестом на шее.

– Откуда такой? – удивился Дмитрий.

– Дожидаюсь тебя, государь, из Рязани! – после приветствий сказал Софроний, поднимаясь вслед за князем на разрисованное алыми полосами высокое крыльцо.

– А чего?

– Беда, государь! Без устали до тебя скакал: к нам весть пришла, будто Мамай на Москву собрался.

Дмитрий остановился.

– Откуда? Давно ль я их отогнал?

– С Орды на Рязань гонец прибыл. Говорит: идут.

"Опять? Готовиться? Биться? Успею ли?"

– Это Ольг, что ль, тебя прислал?

– Нет, государь. Ольг не слал. Я сам.

– Чудно! Эй! – крикнул он Белозерскому. – Погоди слезать! Скачи, отроче, до князя Боброка. Ежли дома захватишь, чтоб немедля ко мне. – И обернулся к Софронию:

– Ты поп, что ль?

– Ольгов был духовник.

Перегнувшись через перила крыльца, крикнул во двор:

– Яклев!

– Тута, государь!

Дмитрий приказал разослать по боярам:

– Чтоб живо сюда сбирались!

И возвратился к Софронию:

– Вон оно что? А чего ж сюда прискакал?

– Государь, земля-то Русская не ждет ведь беды. Может, упасем ее от беды-то!

– Увидим! Шапку надень. Волосом-то ты не вельми богат, а нонче студено.

– Вон ты какой, государь!

Дмитрий засмеялся:

– А какой же еще?!

– Рад бы тебе служить, государь!

– Иди, я тебя кликну.

И велел воину проводить рязанского попа на покой. Но сам не был спокоен, пока не увидел во дворе Боброка на черном, покрытом белой пеной коне.

– Дмитрий Михайлович!

– Знаю, знаю. Отрок твой поведал. Успеем, сберемся. Что ж мы, дурее Орды, что ли?

– Да тяжело ведь. От Вожи плечи ноют, а тут опять…

– Коли плечи ноют, знать, голова цела… С Коломны Московские полки идут, так я уж послал – вернуть их назад в Коломну. Успеем, Дмитрий Иванович.

Когда все собрались, вызвали Софрония, и Дмитрий и бояре выслушали его. Поп повторил свою весть и вдруг горячо, торопливо, словно боялся, что кто-то прервет, рассказал о Рязани, об Олеге, все, что накопил в себе.

Дмитрий спросил Тютчева, собравшегося уже уходить, когда совет кончился:

– Ты, боярин, я чаю, татарскую молвь разумеешь?

– Говорю по-татарски, государь.

– Будь готов. Может, поехать туда понадобится.

– Рад порадеть, Дмитрий Иванович. Я вот давно сбирался сказать.

Намедни ко мне из рядов купцы приходили: скажи, говорят, государю. Ежели надо будет в чем татар перешибить, пущай: мы казны для того не пощадим.

Очень, говорят, велико от татар притеснение торгу.

– То давно знаю. Вызволим Русь, им легше станет. Но иное тяжко: Орда города наши жжет, народ гнетет, а мы ей за то дань платим. А деньги и без купцов есть: дань-то татарам с народа собираю я; отседа и деньги, чтоб татар бить.

Тютчев быстро сошел с крыльца. Пока сидели у Дмитрия, непрочный осенний снег стаял, а теперь, к вечеру, земля опять начала леденеть и громко хрустела под скорыми легкими шагами.

На переулке Тютчев остановился, еще не решив, идти ли вниз – к дому, свернуть ли в собор – отстоять вечерню.

Тютчев ступил на белые ступени коренастого Спаса, и тотчас перед ним поднялся лохматый круглоглазый старик и, протягивая вперед длинные скрюченные пальцы, крикнул:

– Остановись, боярин!

Тютчев подумал: "Юрод? Блаженный?"

Ими полна Москва, они на всех папертях и во всех дворах. К ним нисходили милостиво, ибо, кроме милости, для них не было ничего ни в Москве, ни по всей Руси. Калеки, старцы, старые воины, погорельцы и сироты – все шли к церквам, к монастырям, к харчевням.

– Чего тебе?

– Боярин! Глянь на мою наготу, на убожество, на старость! Глянь – мне легче будет. Легче будет, что хоть один из вас видит сие!

Тютчев разгневался: ему хотелось в соборной тишине постоять и обдумать предстоящую поездку в Орду, а тут какой-то юрод лезет со своими болестями. Он нетерпеливо шагнул на вторую ступень и протянул старику полушку:

– Помолись, старче!

Но старик ухватил черную полу Тютчева:

– Постой, постой! Дай досказать!

– Чего тебе?

– Я с самой Вори-реки шел. От Троицы. Еле дошел. Дай, думаю, московского боярского слова поищу, может, хоть в Москве, думаю, правду скажут!

– Говори! – насторожился Тютчев. – Убога Москва.

– Москва-то убога?

– А не золотей нашего Шеренского леса. Град выше, а нужда глубже.

Глянь: сколько тут нас – юродов, калек, на морозе, голых и сирых. Избы тут велики, а видал, как в тех избах дети корки грызут, как лебеду мякиной заедают?

– А где ж того нет? То от бога. Был богатый Лазарь, а другой брат бедный Лазарь.