Дмитрий Донской

— Днем видали, как воз выволок. Да и так видать — плечи под епанчу не спрячешь.

Кирилл догадался: видно, в Рязани разговаривали о нем.

Пламя в горне затихло. Нежно сияли угли, подернутые голубой пленкой.

Рязане пошли к своим дворам.

Кирилл ушел к оружейнику.

Двор его стоял недалеко от княжого двора, и Олегов терем поднимался похожей на седло, крышей высоко, к мутному небу, где уже всплыла луна.

Дом оружейника, окруженный тыном, был невысок, но крепок. Узорные кованые скобы и петли на двери поблескивали в лунном свете.

Внутри горела лучина, воткнутая в железный ставец, и тень от ставца трепетала по стене, причудливая, как водоросль. В темноте жилья, в скупом свете огонька Кириллу вспомнился далекий край — водоросли, Босфор.

Кирилл перекрестился, прежде чем поклониться.

Женщины молча и бесстрастно ответили на его поклон. На печи посапывали ребятишки.

Он поел из одной чашки с хозяином, и постель гостю хозяйка постелила на нарах в запечье.

— Тут те спокойно. Тараканов у нас нет, — сказал хозяин.

— Сверчок донимает, — сказала хозяйка.

А сестра хозяйки объяснила хозяину:

— Видать, скоро холода станут. С этих пор в избу заполз. Мы уж каждую щелочку обшарили — нету.

— А пущай. Со сверчком в дому теплее.

Хозяйка ответила:

— Пущай.

Так наступила ночь.

Издалека, может быть от городских ворот, долетали удары: били по чугунным доскам сторожа. Изредка раздавался дальний возглас: перекликалась стража. Над Рязанью стояла ночь.

Олег проснулся затемно. Не спалось — думал о Москве, о Рязани. Жена спала, и, чтобы ее не будить, осторожно сполз с постели и прошел к дверям. Слегка приоткрыв их, выглянул. Там сидел на скамье отрок и, предаваясь одиночеству, усердно прочищал нос.

— Палец сломаешь! — сказал князь. Когда отрок спрятал за спиной руку, Олег послал его: — Сведай, топлена ль баня. Да чтоб приготовили. Сейчас приду.

Олег посмотрел в окно. Сквозь мутное генуэзское стекло он увидел задернутые морозной мглой заливные луга за Трубежом и ворон, чистивших сырые перья.

Он обулся в белые валенки, расписанные пунцовым узором, накинул поверх белья полушубок и вышел во двор. Над баней слабо сочился голубой дымок. По верху бревенчатой крепости ходили иззябшие воины, от башни к башне. Тропинка к бане была бела от утренника. Отрок, племянник боярина Кобяка, еще стоял, переговариваясь с банщиком.

— Я тебя, пострел, мигом слал, а ты прилип.

— Баня, вишь, княже, стоплена. Чего ж спешить-то?

— Ступай к Марьяму, вели меду принесть.

Черноглазый отрок рванулся к теремам, но Олег его задержал:

— Об дяде не слыхал, не вернулся?

— Вчерась не было. Сказывают, урожай хорош: небось не управился.

— Ну, беги.

Олегу нравился этот юноша, в котором смешались острые татарские глаза и тяжелый славянский нос. Проворный, ласковый и смелый, он возрастал в Олеговом терему, задирая других отроков. Олег не раз вставал за него от нападок и наговоров. Старого б Кобяка так не оборонял, а этого было жалко.

В предбаннике, густо застланном золотой соломой, Олег разделся. Банщик прошел с обширным ковшом до кадки с холодной водой. Ковш, стукнув, пробил тонкий лед. Олег поежился.

— Ишь, осударь, каково. До Покрова далеко, а студено.

И с размаху хлестнул на груду раскаленных камней. Пар взвизгнул и, зашипев, ударился в потолок. Влажный и горький от дыма воздух резнул по глазам.

Сквозь набежавшие слезы Олег переступил на скамью и лег. Банщик похлестал его шелковистым можжевеловым веником и дал отдышаться.

Крепко запахло сладкой смолой можжевели.

Тело жадно и вдосталь вбирало густое тепло, покрываясь маслянистой испариной. Шрамы и язвы нежно зудели, и банщик бережно растирал их и в который уж раз привычно умилялся:

— Несть, осударь, живого местушка. Все без остатка тельце измучил за нас, грешных.

— Ногу потише! — поморщился Олег.

— Вестимо, осударь. Берегу.

— А ведь заживает.

— Видно, будто синевы помене стало.

Князь утешал себя: нога не заживала. Будто яд таился в татарском копье, что опешило Олега в той битве.

— Ой, пень! Одурел, что ль? — обозлился Олег: банщик окатил князя нестерпимо холодной водой.

— Помилуй, осударь, оплошал!

Олег встал, и банщик принялся обтирать его мягкой холстиной и подал ковш трезвого меда, заправленного не хмелем, а мятой.

— Хорошо Марьям меды сытит. Дряхл, а разумен.

— Вельми, осударь.

— На, дохлебай.

В предбанник хлынул холод. Вбежал отрок и пригнулся у порога, силясь разглядеть князя сквозь пар.

— Дверь, дверь-то! — крикнул банщик.

— Ты что? — окликнул Олег.

— Где ты, княже? Иди скорей! Татары!

— Чего?

— Татары!

Олег рванулся к двери, банщик, кинувшись наперерез, успел накинуть на его голое тело белую овчину нагольного полушубка.

Мокроволосый, потный Олег выскочил на мороз; облако пара окутало его. Иней протаял, где пробежали его босые ноги. Он вскочил на городскую стену. И тотчас десяток черных стрел впился в бревна над его головой. Он отклонился и увидел татар.

Мамаево войско подступало, охватывая город. Из-за холмов наезжали новые сотни, но и тех, которые остановились под стенами, было великое множество.