Дмитрий Донской

Они выбрались из лозняка. Мокрые кони пошли бодрей. Бернабу повели в поводу, волосяной аркан невыносимо колол и тер шею, и генуэзцу пришлось поспешать вдаль от Мамая.

Гнедой тонконогий конь горячился, порываясь из-под твердой Кирилловой руки, косил глазом, приседал, но колени Кирилла так его стискивали каждый раз, что дыханье срывалось.

— Удал конь! — одобрил Клим.

Бернаба, влачась в поводу, задыхаясь, сморщил лоб. чтоб хоть исподлобья взглянуть на Кирилла.

— А не степняк! — сказал Кирилл. — Не татарских кровей. Те коренасты да малорослы. А сей, будто тетива, упруг.

— Может, фряжский? — предположил Клим.

Бернаба ссохшимся голосом гневно крикнул:

— Тоурмен!

— Что? — не понял Кирилл.

— Ишь! — сказал Клим. — Фряг осерчал: конь-то, мол, тоурменский, а ты ему цены не знаешь. Видать, от Мамая к нему пришел.

Не сходили с коней до сумерек, не щадили и Бернабовых ног: чаяли уйти подальше.

К вечеру миновали поля и перелески, достигли леса. В лесной мгле Кирилл остановился. Спросил Бернабу:

— Жив?

Бернаба молчал.

— Что ему подеется! — воскликнул Клим.

Бернаба даже плюнул с досады:

— Аз не ведал тя!

— А что б сдеял?

— Удавил бы.

Кирилл стоял, отпуская подпругу. Клим устало полюбопытствовал:

— За что?

— Изменник ты!

— Врешь! Я Руси не предал. А Орда мне — не родина.

Привязав головы коней к их передним копытам, отпустили пастись.

Тучи ползли со стороны Рязани, и тяжелые животы их были багровы и алы и то погасали до синевы, то вновь разгорались тягостным багровым светом, и тогда на деревьях прояснивался бурый недобрый отсвет. А порой доносило с той стороны запах гари и смутный вой.

Клим отошел, снял шапку и поклонился до земли:

— Упокой, господи, души их в селениях праведных!.. — и долго молчал, глядя туда.

Когда Кирилл к нему подошел, Клим сказал:

— Долго горит.

— Дубовая.

— Дубовая, а сила не в стенах, а на стенах.

— Той недостало.

— Тридцать годов Руси не видел. Мнилась! зелена, просторна, тепла.

— Время — к Покрову.

— А пришел — кажное дерево и ручья поворот, все не на тех местах. Помнил свою деревню на левом берегу, а вчерась мимо шли — она на правом. Одни чураки на ней дымились.

«Со мной то ж было!» — вспомнил Кирилл.

— Так издали Русь те была теплее?

— Не. Во сто крат она мне теплей теперь. Что мороз, мороз любви не студит! Как жалко-то!

Бернаба, слушая издали негромкий их разговор, крикнул:

— Есть дай!

— Голоден, нехристь?

Мечами они нарубили молодой ельник, навалили его вокруг, как стену, чтоб никто не смог внезапно напасть.

— Хорош осек! — разогнулся Кирилл.

Он не боялся зверя. От волков можно мечом отбиться — будь поворотлив. Медведя ножом сваливать приходилось — только б рука не сорвалась да ноги б не оскользнулись. С вепрем столкнешься — успей повыше встать, снизу вверх он нападать не может. А прочий зверь сам человека опасается, далеко обходит. Одна лишь рысь неслышно крадется следом, таится, изловчается, иной раз ждет на ветвях и вдруг валится сверху и терзает, не дав опомниться. У нее-то и перенял свою повадку Кирилл — выждать и накинуться: врагу еще надо опомниться, а ты уж одолел. Каждый норовит перенять силу сильнейшего. Кирилл был силен: его растил лес.

Почудился в лесу блеск рысьих глаз. Но кони спокойно щипали обмерзшую траву.

Навалили ельника внутрь осека и поверх постелили епанчу — одну на троих. Вынули еду из седельных сум: Клим свою, а Кирилл Бернабову.

— Дам твоим пальцам размяться, — сказал Кирилл. — Ко сну вновь свяжу, не гневись.

Бернаба с наслаждением высвободил руки.

— Тоскуешь по Мамаю-то?

Клим предостерег:

— С глаз не спускай — уйдет!

Бернаба ответил по-татарски!

— Не знал тебя!

— Что он? — не понял Кирилл.

— Кается, что в Орде меня не покончил! — засмеялся Клим. И строго сказал генуэзцу: — Впредь знай: меж нами не бывает рабов, мы и в рабстве глядим на волю.

Бернаба отвернулся и долго молчал, глядя, как в лесной тьме стоят неподвижные тени. Потом протянул Кириллу руки:

— Вяжи и отпусти спать.

Но Кирилл связал ему и ноги.

— Спи.

Бернаба лежал и прислушивался.

Говорил Кирилл:

— То и со мной было в Царьграде: Русь вспоминал. На материнском дворе росли три березы. Страшной толщи у них стволы. Втроем не охватишь. В дупло голова влезает. Похвалялся перед греками: велики, мол, березы у родимой матушки, таких дерев в Цареграде нет! Вернулся на Москву, весь город поиначен, а березы стоят — махонькие, курчавятся. Каждую свободно смог обнять и обнял. То не материнские березы убавились, то сам я возрос! Таково приходить домой.

Бернаба слушал.

Он не заснул, когда все уснули. Лишь под утро ненадолго свело ему сном глаза. И показалось, что не успел даже глаз закрыть, как Кирилл толкнул:

— Пора!

В лесу еще длился мрак. Но Клим уже стоял, доставая еду. Он протянул Бернабе кусок подсохшей лепешки:

— Подкрепись.

А Кириллу дал изрядный ломоть баранины, облепленный белым жиром. Когда ж Кирилл протянул и Бернабе от того куска, Клим остановил:

— Обойдется!

Но Бернаба неожиданно улыбнулся:

— Ладно, Клим. Я тоже гляжу на волю; только воля моя не здесь.

— А зарезал бы, если б снова в Орде сошлись?

— Нет.

— Ну, возьми, ешь. Ежели правду баешь.

— Правду.