Дмитрий Донской (1947)

Осторожно он спустил ноги на мягкий беленький половик. Вышел в сени, постоял возле двери, за которой жил инок Александр. Сергию послышался голос Александра, но глухо, невнятно; женский ответил тихо, но отчетливо, с позевотой:

– Пора идти.

– Рано.

– Может, кто встретится. Нехорошо. А ты спал бы.

– Пора и мне.

– А я лежала, смотрела на тя, думала. Давно мы с тобой, а все не пойму.

– Ты все о том?

– Сам помысли: тверд ты, когда других ведешь к Богу, а сам… со мной.

Сергий удивился: столько лет Александр служит ему келейником, а ни разу не приходило на разум усомниться в Александровом целомудрии.

Александр за стеной говорил:

– Вера нужна. Вера нас собрала воедино. Вера горами движет. И, если б надо стало, чтоб ее удержать, я бы тя покинул!

– Покинул бы?

– Нонче Русь крепка верой. Вера как обод, как обруч.

– А сам обручен мне. Ты ж чернец. И греха не боишься?

Александр уже стоял у дверей, и она подошла к двери.

Сергий не отходил, слушая.

– Не боишься?

– Боюсь, что увидят, как ты пойдешь. Это грех будет, ибо сие есть соблазн.

– А греха? Не боишься?

– Есть такой зверь – лев. Слыхивала о нем?

– Который в пустыне и мучеников святых терзал?

– Он самый. Страсть – и есть лев. Каждому Богом он дан. И каждому чернецу тоже. Всяк бо есть человек. Дан и мне. Некоторые, в единой келье с тем львом живя, морят его постом, молитвой; еженощно секут и угнетают. И до времени зверь истомлен и пуглив. Но улучит миг слабости в хозяине своем, яростно на хозяина кидается, и тогда нет спасения, ибо келья тесна, а выход узок. Я же своего льва не томлю, а питаю, и он ласков, как кот, он меня не сожрет, и я в келье моей покоен и без опасения предаюсь делам веры.

– Притча!

– В ней истина. Ну, иди. Уже рассвело.

Сергий торопливо, прежде чем откроется Александрова дверь, вышел из сеней во двор. Рассвет нежной росой ложился на кустарник. За деревьями, в Симоновой обители, ударили в колокол. От Кремля, издалека, тоже был слышен звон. Войска ушли из Москвы. Завтра вслед им уедет Дмитрий.

Сергий уходил, чуть сутулясь, спокойным, неспешным шагом, твердо переставляя посох. Он шел не к Симонову, где останавливался, приезжая в Москву, а прямо к Кремлю.

«Александр, Александр! Не чаял я, как близок, как упорен соблазн!»

Жизнь доверял Александру, брал с собой во многие странствия и пути!

Сергий шел, спокойно глядя встречным в лицо. И встречные не выдерживали его прямого, непреклонного взгляда. Те, которые узнавали, останавливались, кланяясь. Некоторые опускались на колени.

Шел и думал: крепок ли обруч веры вокруг подмосковных княжеств? Нет ли трещин? Близится день битвы. Замирает сердце. Все ли готово? Дмитрий уговаривал принять митрополичий сан. Стать над всею православной Русью. Нет, в этой бедной одежде, в дорожной пыли, в славе подвижника и мудреца он сильнее всех князей и самого митрополита. Дмитрий не понимает, что эта сила крепче кует обруч.

«Александр! Александр! Был воином, а ныне клонится к схиме; дам ему схиму и меч. Схиму и меч! Пусть не искусом, а подвигом утвердит свой путь к вере!»

Великокняжеский терем, позолоченный утренним светом, расписанный усердной кистью, высился на зеленом холме. Воины сложили на груди руки, и Сергий, переступая порог, благословил их.

У Дмитрия сидели ближние бояре, и они встали, когда Сергий вошел. Встал и Дмитрий и подошел под благословение Сергия.

Сергий сел с краю, слушал, как говорил Тютчев. Слушая боярина, Сергий разглядывал строгую, складную, опрятную его одежду.

– С западных стран есть двое ученых и мудрых человек – лях Горислав Броневский и свей Рувальд. Эти обучать могут хорошо, твердо.

– А еще кто? – спросил Дмитрий.

– Про что он? – спросил Сергий у Боброка.

– Учителя Василью Дмитриевичу нарекают. Княжич в разум вошел, пора.

Словно и мысли не могло быть о том, что татары дорвутся сюда!

– А еще, – сказал Тютчев, – есть по древлему обычаю грецкие учителя. Паисий – вельми книжен, с Афона. Ныне в Горицком монастыре на послухе у старца Льва. Тож из Цареграда, от патриарха, есть грек Василий, твоему сыну тезка, «Александрию» перевел, ныне житие митрополита Алексея пишет…

– Сына взрастит в страхе перед патриархом. Грецкому языку научится, а по-русски мыслить сможет ли?

Боброк вдруг уловил мысль Дмитрия и посмотрел на Сергия, но и Сергий понял и улыбнулся Боброку.

– Ну а свей Рувальд в сенях дожидается. Он нам оружейные дела в Свейской стране устрояет.

– Покличь свея. Взгляну.

Невысокий коренастый швед, уже седой, глядя серыми глазами из-под строгих бровей, гордо вошел на зов великого князя.

Дмитрий, сидя по-хозяйски, чуть боком, на своей скамье, не ответил на поклон шведа, только улыбнулся и спросил:

– Благополучно ли доехал, не обижен ли кем?

– Благодарю, великий государь, благополучно. Под Рузой в реке Москве одна ладья с оружием затонула, но груз смогли достать, наша сталь воды не боится.

– Добрая сталь?

– Отменная.

– А другой мы б и не взяли. В прошлом годе повез три ладьи кольчуг назад. Так бы и на сей раз было.

– Очень тогда огорчил. Но я в Новгороде их сбыл: ливонские рыцари перекупили.

– По Сеньке и шапка.