Дмитрий Донской (1947)

— А все ж приглядывай, Кирилл. Уйдет!

— И то правда, — согласился Бернаба. — Приглядывать надо. Могу уйти.

Мгла прояснялась. Пошли вперед, пробираясь к Перевитску. Туда хлынуло много беженцев из Рязани.

«Верно, и Анюта ушла туда!» — думал Кирилл.

Бернабе он теперь аркан не на шее стянул, а промеж связанных рук так ордынцу было легче смотреть на свет.

Днем блеснул просвет. Выбрались к городьбе, окружавшей небольшое поле. На жнивье кое-где лежали клочья и вороха соломы, но, видно, ток был не тут.

Объехали городьбу, отыскивая тропу к деревне. А тропа привела опять к городьбе, но здесь был разметенный ток: видно, деревня рядом.

Ежели полей не огораживать, урожая не соберешь: скот бродит без пастуха, на вольной паствине. Да и зверь посевам вредит: кабаны в рожь норовят залезть, на сладкие зеленя; медведь — на овсы, когда овсы наливаются. Хотя жердь для зверя и не велик заслон, а все ж преграда.

На крутом пригорке возле лесного ручья высилась деревня — два двора. Один совсем подгнил, покосился; другой стоял крепко: видно, из старого жилья в новое перебрались, а старое новоселам подкинули.

Крестьяне заперлись — будто от врага можно отсидеться! Но Кирилл понимал: в каждой щели — глаз. Он подъехал к двери и начал негромко уговаривать:

— Нам бы молока испить. Шли-шли лесом, намучились. Думали — живым не выбраться. Выбрались — свои, как от татар, запираются.

За дверью глухо и осторожно прозвучал старческий голос:

— Откеда вы?

— Рязанские. Город-то порушен. Слыхали, что ль?

— Откеда ж слыхать!

— Так откройтеся.

— Повремени.

Видно, всей семьей разглядывали через щель.

— А ну как вы — татаровья?

— Да не, рязаны.

— А чего ж столь пестры?

— Это полоняник с нами.

— Коли вас пожгли, откуля ж полонянам быть?

— Да открывай, что ль!

Видно, продолжали разглядывать. Тогда Кирилл сошел с коня и достал из-за пояса мешочек с трутом. Из-за двери торопливо и громко старик спросил:

— Ты чего?

— Запалю вас, да и к стороне.

— Погодь, погодь!

Слышно, отваливали тяжесть от двери. Заскрипел тяжкий деревянный засов. Приземистая дверь открылась. Через высокий порог перелез длиннобородый, широкоплечий старец и, щурясь на свет, обидно сказал:

— На уж, на! Казни!

Но тотчас упал на колени и земно поклонился:

— Не ведаю, что за люди. Но, коли милостивы, милуйте.

Кирилл смотрел на темную, будто покрытую вечной пылью, серую холстину длинной стариковой рубахи, на рваную дерюгу его полосатых порток.

— С миром пришли, не бойсь, батюшко! — успокоил Кирилл.

— Ну, спаси вас бог! Хорошо б, коли правда.

— Правда.

— Так спалили Рязань, стало быть, нехристи?

— Всю.

— Нас-то, видать, лес спас.

— Видать, лес.

— А не татаровья ль вы?

Тогда заговорил Клим:

— Вишь, татарина на поводу ведем.

— Хорошо б, коли б так.

Но уже просунулись из-под деда русые ребячьи головы, и степенно сошла с крыльца хозяйка, держа ломоть хлеба и берестяной ковш с молоком.

Старик помолчал, пока Кирилл принял и отхлебнул молоко, но дальше терпения не хватило.

— Слушь-ка, не слыхал Емелю Лыкина, боярина, в Рязани не прибрал бог под лезвием басурманским?

— А он те сродни, что ль?

— Не. Боярщину ему платим. А коли погиб, не взыщет.

— А велику ли?

— С двух коробьев.

Вдруг Бернаба спросил у Кирилла:

— Сколько платят? Не понимаю.

— А ты слушай. Два короба зерна сеют. По сему и посев исчислен.

Старик встревожился:

— Чего это у вас татарин по-нашему смыслит?

— Смышлен.

Не видя от приезжих обиды, старик позвал их в дом.

— Дак что ж? Не слыхал?

— Об Лыкине-то? А ежели и убили, другой Лыкин сыщется. Да и татары, глядишь, ненароком нагрянут. Поопаслись бы вы!

— Сейчас все в лес уйдем.

— А домы?

— А домы пожжем.

— Это к чему ж? — удивился Клим.

— Правильно задумано, — одобрил Кирилл.

Старик ответил Климу:

— Ежели Лыкин цел, скажем ему: хозяйство татарами пожжено, хлеб взят. Если ж избы устоят — надо Лыкину платить, надо Ольгу платить: Ольг город поднимать станет, надо сыновей отдать — Рязань войско подновлять будет. Дом поставить не велико дело, а хлебушек-то надо цельный год растить.

— Может, тое и верно? — задумался Клим.

— Мудр ты еси! — одобрил Кирилл. — Может, придется когда пройтить, от непогоды укроешь. Как тебя звать-то?

— Гридя я. Приходи.

Они еще пили молоко, а из изб уже начали выносить скудный скарб, голых ребят, на коих не было иной одежды, кроме истертых валенок, черные горшки, кусок холстины и все это бегом уносили в лес. А в клети под присмотром Гриди ребята сыпали в коробья хлеб, заботливо застилали каждый короб ветошкой и тоже волокли в кустарник — видно, в лесу на такой случай имелся тайник. Овес увязывали в веретья, и, когда Кирилл пошел к лошадям, лесная деревня уже успела опустеть. Лишь Гридя оставался, следя, как ребята приваливают к стенам копны соломы на поджог.

Отдохнув, они ушли. Снова потянулся лес.

Ночью они увидели зарево.

Впереди пылало все небо; птицы, потревоженные огнем, ворочались и перелетали, натыкаясь на ветки.

— А ведь то татары! Перевитск жгут!

«Ой горе мое, Анюта! — думал Кирилл. — Куда она кинулась? Да и кинулась ли?»

С тоской он смотрел на пылающие небеса. Лишь правее, за Окой, глухо и спокойно темнела ночь — там лежали земли Москвы.