Дмитрий Донской (1947)

Сторонними лесными тропами Кирилл миновал Москву. Хвойные дебри молчали. Многовековые ели охраняли тишину на десятки верст. Мгла стояла под их суровой сенью. Ни трава, ни кустарники не росли в глуши. Лишь у буреломов да по берегам глухих овражных ручьев зеленела трава, цвели цветы и водились птицы. Сюда в полдень попадал солнечный луч. Здесь Кирилл кормил коня и кое-как питался сам. Дорожный запас подходил к концу, надо было выбираться к людям, а все боязно было — далеко ли обойдена Москва и на кого выйдешь: разные люди живут на земле. Говорят, в прежнее время народ был проще, душевней. Теперь — одичал. Татары ли ожесточили русскую душу, время ли суровое, невзгоды ли от бояр?

Остановившись на тесной поляне, густо поросшей самородой и малинником, Кирилл пустил на корм коня, а сам пошел по малину. Ягода была крупна и душиста, да редка. Он раздвигал колючие ломкие лозы, они слегка похрустывали под ногой.

Вдруг оттуда, куда он пробирался и где особенно густо сплелись кустарники, раздался шелест и хруст.

Какие-то два бурых зверя вырвались из чапыги в лесную мглу и кинулись прочь, перебегая за вековыми стволами.

«Медведи, что ль? — подумал Кирилл. — Больно уж украдчиво уходят».

Кирилл не опасался их, если его опасались. Не дав им отойти, он кинулся бежать за ними и различил: то были люди, и настиг одного.

Догнав, он толкнул убегавшего в спину так, что тот, взмахнув руками, споткнулся и упал на колени. Кирилл оседлал его, стиснул ладонями уши, подмял и покосился: далеко ль ушел другой? А другой стоял невдалеке и ворчал, покачиваясь из стороны в сторону.

Диковинно показалось Кириллу: другой-то истинно был медведь! Сидя на человеке, Кирилл смотрел на видение: медведь стоял, удивленно урча, распустив сопли. И только разглядев, что из ноздрей медведя свисает кольцо, Кирилл перевернул обомлелого супротивника и посмотрел ему в лицо.

То был молодой мужик, чуть рыжеватый. Бледный и напуганный, смотрел он смешно и жалко.

— Что ты тут деешь в лесу? А?

Мужик не откликался, помаргивая глазами.

— Язык, что ль, присох?

Мужик облизнул обмершие губы.

— Ну-ка, откликнись, а не то покончу.

Слезы по-бабьи набежали на глаза.

— Не надть, батя! Не надть, не кончай.

— Откуда идешь-то?

— С Москвы.

— А далеко ль?

— К Оке.

— А дела какие?

— Медведя кажу. Он пляшет.

— А чего лесом пошел?

— На дорогах прохожих бьют. Тут тише.

— Ан и тут попался!

— Ой, батя! Не надть, батя! Ой, батюшки!

— А чего на Оку пошел?

— Моя там жизнь. Ой, под Коломною.

— С деньгой, значит, с Москвы домой идешь?

— Ой, не надть, отпусти, батя! Дома-то семья без хлеба, без крова…

— Ан и сам не знаю: пустить аль нет?

— Ой, пусти, кровный!

— Ан право не знаю.

— Ой, кровный!

— А денег-то много?

— Ой, нет.

— А долго на Москве-то был?

— Да третий месяц.

— Ну, понимай, деньги есть. Где кошель-то?

— Ой, пусти только.

— А что ж ты безоружный в лесу-то идешь?

— А с медведем иду, так не боязно.

— Вон он стоит, не помогает.

Мужик повернул из-под Кирилла голову и посмотрел на медведя. Тот стоял на задних лапах, поплясывал, но подходить ближе опасался.

— У, окаянный!

Кирилл привстал над мужиком:

— Ну-ка, подымись!

Мужик посмотрел на Кирилла с удивлением;

— Ты чего?

— Раздумал тебя душить. Живого с собой поведу.

— Ой, не на Москву ли?

— А чего ты спужался?

— Лучше уж тут кончай.

— Вона что! Чего ж там наделал?

— Да так…

Кирилл снова слегка нажал.

— Ой, батя! Ой, пусти, скажу.

— Ну?

— Как на рядах-то вечером отплясались, пошли с Топтыгой домой, в переулочке одно дело сдеял.

— Так, так. Каково же дело?

— Да так… Мелкое…

— Ну?

— Ой, скажу, скажу. Купца приткнул. Выручку взял.

— Много?

— Да так…

— А?

— Всю выручку.

— Поделишься?

— Пусти! Поделюсь.

— Ну смотри: слово — олово.

Кирилл привстал. Мужик вылез из-под него, разогнулся и помыкнулся было бежать, но рука Кирилла перехватила ею. Кирилл стоял, а мужик опять лежал на земле.

— Вона ты какой! А я уж было поверил, хотел тебя в артель к себе взять.

— Неужли взял бы?

— Совсем было хотел, да вижу — лжив человек.

— Возьми, не покаешься.

— Ну-ка встань!

Мужик поднялся и, все еще робея, заговорил:

— В малиннике у меня… сума-то… Пойдем, что ль! Бери пополам.

— А не много ль тебе останется?

— Нет, давай пополам.

— Ну-ка, давай сперва глянем.

Они пошли к малиннику. Там в примятом логове лежали сума, железный костыль. Нашлась еда. Пересчитали богатство, выходило неплохо, хорошо торговал купец в свой последний день.

— Как же ты утек-то?

— А кто поводыря удерживать станет? Вора имают, а мы и в княжеский терем идем — песни поем.

— Ты что ж, первый раз домекнул?

— Первой. Раньше по малости баловал, ежли заглядится кто.

— И сходило?

— Раз заметили, да на медведя свалил, он, мол, озорник, а я скромник.

— Веселый ты, я вижу, человек.

— Да малость запечаловался, как ты насел.

— Опять смекаешь уйти?

Мужик задумался. Потом улыбнулся:

— Я тебе истинно, как отцу, скажу: шел и думал — дружка б мне, с кем бы по душам век жить.

— Что ж, посмотрим, каким-то сам ты дружком станешь.

— Не прогневаю.

Так они дальше шли вместе.