Дмитрий Донской

Без арабской надписи никак не обойтись, она — пропуск для новых русских денег на восточные базары. Заезжие купцы удивляются, качают головами, разглядывая славянскую надпись и изображение воина, но берут монетку охотно. Пусть привыкают потихоньку к дерзкому виду ратника, вооруженного мечом и секирой. Мал значок, а на всяк зрачок. Кто-нибудь из своих, в неволе живущих, в Булгаре или в Сарае, увидит случайно московскую денежку, и заходит у него сердце ходуном. Любое добро отдаст за нее и везде, где лишь соберутся двое-трое соотечественников, станет показывать ее: смотрите, наши-то живы… И не деньга это уже для него, не базарная потаскушка, а почти святыня.

Мастерам-резчикам заказывал Дмитрий изготовление великокняжеских печатей — для себя лично и для своих наместников, сидящих в городах Белого княжения. Всякая грамота — духовная, договорная, перемирная или жалованная, как и эта, что дает он ныне добытчику-фрязину, недействительна, если не скреплена подвесной печатью, позолоченной ли, восковой. Остановит чернявого купца где-нибудь в глухомани княжеская стража: кто таков будешь? кажи грамотцу!.. И видят: грамота исправная, печать при ней неподдельная, московская. На одной стороне святой воин стоит, похоже сам Димитрий Солунский, с копьем, со щитом. На обороте же надпись:

ВЕЛИКО

ГОКНЯЗЯ

ДМИТРИ

ЯИВАНО

ВИЧА

Ну что ж, поезжай, купчик, дале, твое счастье. Да смотри не теряй печать княжу, а то шубу с плеч, самого под меч.

Была у Дмитрия печать и с другим изображением — святого воина, скачущего на коне с мечом в руке. Знаки великокняжеской власти он метил образом своего небесного покровителя; друзьям — оборона, врагам — предостережение.

II

Художество в кремлевских хоромах ценилось всякое, но вне сравнений стояли мастера иконного и настенного письма.

Знаменитый писатель Московской Руси Епифаний Премудрый в послании к тверскому игумену Кириллу рассказывал о художнике Феофане Греке, о том, как этот «изограф нарочитый и живописець изящный» работал по заказу московских князей: «…у князя Владимира Андреевича в камене стене саму Москву такоже написавый; терем у князя великаго незнаемою подписью и страннолепно подписаны…»

Послание это относится уже к началу XV столетия и скорее всего дворцовые росписи кисти прославленного византийца, так поразившие Епифания своим «страннолепием» — непривычной глазу красотой, — были исполнены при сыне Дмитрия Ивановича, великом князе Василии, в последнем десятилетии века XIV либо в самые первые годы нового столетия.

«Скорее всего», потому что Феофан Грек вполне мог обосноваться в Москве еще при жизни Куликовского героя и по его личному заказу расписать великокняжеский терем. О времени Феофанова приезда сюда можно говорить лишь гадательно. Если судьбы двух современников — изографа и князя — все же разминулись, то, значит, какие-то другие художники навещали двор Дмитрия Ивановича, трудились над украшением его хором.

В любом случае подробность из письма Епифания Премудрого драгоценна и оживляет одну из сторон кремлевского быта, о котором так мало сегодня известно.

Как ни скромно жили на своих дворах Дмитрий и его двоюродный брат, как ни берегли всякую полушку, как ни сковывала подчас их волю постоянная опасность новых опустошительных пожаров, а все-таки забота о посильном украшении жилья не оставляла обоих. Наряжая свои дома, украшали тем самым чело Кремля, всю Москву… Говорят, уже в те времена терем великокняжеского дворца был златоверхим, со слюдяными окнами, с двухъярусным крыльцом на резных колонках, и светлица княгини, из которой она обычно провожала взглядом мужа, отъезжающего в очередной поход, помещалась над главным входом во дворец. Слюда в окошках искрилась на полуденном свету, дрожащим своим вспыхом дивила людей, особенно когда издали, из-за реки глядел кто на Кремль. Если сам князь возвращался домой через Заречье, то и его в ясную погоду уже версты за две, за три веселили смеющиеся искорки высоких оконец.

В светлице великой княгини свободные часы посвящались шитью драгоценных плащаниц, пелен, воздухов. Вышивали на привозных венецейских камках, на тафте и атласе, стараясь подбирать ткани звонких, праздничных цветов — малиновые, брусничные, черевчатые, маковые, лазоревые. Нити тоже были покупные — китайский и персидский шелк, золотое и серебряное прядиво. Поверх плотного нитяного покрова ликов и головных уборов приметывали нанизь нимбов-подковок, подобранных из молочных капель индийского или же своего, печорского, жемчуга. Работа кропотливая, требующая терпения, усидчивости, проворства пальцев и чистоты взгляда, нераздраженного сердца и общего согласия — иную вещь хозяйка с помощницами готовила месяцами. О чем ни наговорятся, о ком ни наплачутся, да и намолчатся тоже всласть. На целый женский век хватает малого клубочка нитяного. То наматывается ниточка, то разматывается, день отлетает за днем, год отзывается году, бесконечна алая нить жизни.