Дмитрий Донской

О том, что Михаил со дня на день готовится перебраться на тверской стол, Дмитрий догадывался и без подсказки кашинского единомышленника. Нетрудно было предвидеть и гораздо худшее: согнав дядю с тверского великого стола (тот в Твери и не живет толком, а больше в своем любимом Кашине), Михаил на этом, конечно же, не успокоится. Внук и сын великих владимирских князей, с детства испытавший горечь скитаний по чужим углам, болезненно переживавший семейные предания о закатившейся славе царственной «Тверской Руси», он, по всем статьям, из породы тех людей, что в погоне за призраком ускользнувшего прошлого способны понести поперек, с треском и грохотом выломиться из общего ряда и мчать далее, не разбирая путей, с отуманенными глазами, с пеной властолюбия на горячих губах…

А что же, он ведь не кто-нибудь, он — Михаил, внук того великого Михаила, при гибели которого содрогнулась вся Русь, он — из Большого Гнезда Всеволодова, он — чистопородный Мономашич, Рюрикович! Отмститель за поруганную честь Твери, родоначальник ее нового, но уже не омраченного жертвенной кровью величия, — вот кем видел себя тоскующий в микулинских лесах Михаил.

Он на семнадцать лет старше Дмитрия Московского, жена его приходится родной теткой московской Евдокии; на эту парочку Михаил вполне мог смотреть как на недоростков, — за них там все вершат митрополит да боярские бороды.

А он — в полной мужской силе, отец уже нескольких детей. Он статен и красив, в дедову породу, люди робеют его взгляда, толпа при встречах пялится на него восхищенно и неотрывно: князь в масть, одно слово — повелитель. А сидит до сих пор, смешно и выговорить, — на Шоше, которую и комар вброд перебредет. Сестра родная Мария, вдова Семена Гордого, в Москве великою княгиней величается; другая сестра, Ульяна, тоже великая княгиня — литовская, за самим Ольгердом Гедиминовичем замужем. А на Шоше кто поплоше, так, что ли?..

Это не была задиристость юного драчуна. Тут многое перекипело и многое было додумано до конца. И сам Михаил, и наблюдающая за ним Москва равно понимали: если он решится на что-то, то это что-то станет последним словом Твери.

Кажется, давно ли уладилось с Константиновичами? И вот великому князю владимирскому подваливают хлопоты с другого боку. Да такие, что ныне, задним числом, тяжба с Дмитрием-Фомой и Борисом выглядит величиной с облачко, зыбкое и залетное, на которое дунь слегка — и чисто небо. Тут же туча шла тяжкая, зловещая, как всплуженная гарь, вся в обрывках корней, в пепельной кромешности. Думалось, давно уж зажила рана, прополосовавшая русскую землю менаду Москвой и Тверью. Нет, куда там! Снова вдруг взныл старый и страшный рубец.

Самое начало открытой ссоры Михаила Александровича с московским правительством летописцы, впрочем, связывают не с митрополичьим судом, а… со строительством Кремля. В разновременных сводах почти дословно повторяется следующее общее объяснение, по-своему убедительное: «…князь велики Дмитрей Ивановичь заложи град Москву камен… И всех князей Русских провожаше под свою волю, а которыа не повиновахуся воле его, а на тех нача посегати, такоже и на князя Михаила Александровича Тверьскаго…» Но в чем именно состояло «посягательство», мы не найдем ни в Никоновской летописи, откуда приведен этот отрывок, ни в более ранних сводах. Ее составитель лишь несколько смягчил резкость выпада в адрес великого московского князя: если мы прочитаем то же объяснение в Рогожской летописи, то убедимся, что редактором Никоновского свода сняты лишь откровенно враждебные по отношению к Дмитрию места: «почали ставити город камен, надеяся на свою великую силу», «почали посягати злобою…».

Подобные выпады неудивительны из уст Рогожского летописца. В основе этого свода лежат тверские источники, тут то и дело слышен голос, исходящий от сторонника Михаила и, следовательно, недоброжелателя Москвы.

Но как могло случиться, что в Никоновском своде, составленном в Москве в XVI веке, все же отложилось объяснение событий, нелицеприятное для московского дома?