Дивизия цвета хаки

Вот огромный, как матерый медведь, штурман эскадрильи. Я не помню его имени. Он сгорел в сбитом вертолете. Его зажало в кабине, и он просил спасшихся застрелить его. У ребят не поднялась рука. До последнего, пока были силы, они пытались вытащить товарища из горящей кабины. Но быстро горят вертолеты. И на земле остается только след, сверху похожий на гигантскую ракетку с крестообразной ручкой. До сизого пепла горит металл...

Все это будет потом, к осени 81-го, когда наберут силу отряды Ахмад-шаха, Гаюра, Хекматияра. А пока тихо. Дивизия теряет в неделю по 10—15 человек на подрывах, в перестрелках, в боевом охранении, на дорогах. Не все смерти – в бою. Но все – в Афгане. И запыхтела фабрика лжи во имя. Как бы, где бы ни погиб солдат и офицер – домой писали о бое, о душманах, о героизме и мужестве. Но ведь если не преступник, человек на войне уже герой. Перед лицом тех, кто вне кровавой карусели.

Вы еще успеете стать героем... Когда в этом будут нуждаться.

В технико-эксплуатационной части (ТЭЧ) служили два замечательных прапорщика. Во-первых – немцы, во-вторых, родные братья, в-третьих, со всех сторон отличные мужики. Оба рыжие, в теле, с огромными кулаками, тоже поросшими золотистым пухом.

Старший – старшина ТЭЧ. У него все играло и плясало. Солдаты чистые, сытые, территория сверкает. Ну не сидел мужик без дела. Нам помог и бельишком, и банный день определил для наших солдат. А это – великое дело. Дивизию на постах и в опорных пунктах жрала бельевая вошь, да и головная тоже. Слава богу, без сыпняка до времени. Просто сыпняк не успевал за «брюшняком», гепатитом и малярией.

Второй немец был техником. У него чтобы гайка или кусочек контровки на площадке валялся – ни-ни. Как-то при сдаче инструмента пропали плоскогубцы. А надо сказать, в инструментальных ящиках была такая особенность: они опрыскивались аэрозольной краской, и на дне оставался след инструмента. Где «плоские»? В каком вертолете, в каком узле забыли? И корячилась ТЭЧ до ночи. Нашли. В хвостовой балке забыл солдат инструмент. Немец-младший только кулаки сжал да зубами заскрипел. А ведь имел право и на большее. Солдата перевели в хозвзвод.

Как-то в палатку зашел старший немец. Достал бутылку водки.

– Товарищ старший лейтенант, вы как?

– Как все, – я достал стаканы.

Выпили. Поговорили за жизнь. Немцы были родом из Чирчика. Родителей выслали из Поволжья в тридцатых годах в Казахстан. Чиниться мне с таким мужиком не хотелось. Он и так на людях был вежлив, честь при встрече отдавал по уставу.

Мы перешли на «ты».

– Саня, помоги, тут одно дело такое.

То, что у немца была водка, я знал. И водка была нужна всем. И всегда. В Афгане офицеры пили больше, чем в Союзе. При том, что поллитровка стоила 20 чеков (около 60 рублей по союзным меркам. А в Союзе, напомню, 5—6 рублей). Зато у немца всегда в критическую минуту можно было одолжиться.

А дело было простое. В эскадрилье решили устроить внезапный шмон. Разумеется, особисты. Разумеется, на предмет водки, трофейного оружия, товаров, купленных у афганцев. Все это потом уплывало в «дальние края». Но о самом внезапном в армии знают всегда за сутки минимум. И немец, с моего согласия, сгрузил под мою кровать пару мешков с бутылками. Меня, естественно, сдали, но до крутой разборки дело не дошло по причине сообразительности одного из моих солдат по фамилии Лавриньков (не забыть бы его «фокусы» с моим пистолетом).

Так вот, когда по жалобе «куратора» летчиков ко мне с обыском и смехуечками явился какой-то политотдельский старлей, пока мы выясняли отношения, с чего начинать досмотр: с сейфа или с жилой части, в палатку зашел с ведром и тряпкой рядовой Лавриньков. Увалень, большой любитель поспать, здоровый, как сарай. Короче, «лицо рязанской национальности». У него были замечательно большие кисти рук. Лапы, а не кисти. А еще где-то в глубине глаз, спрятанных за мохнатыми белесыми бровями и ресницами, такая хитреца пряталась, что ой-ой!

Лавриньков как-то особенно тупо посмотрел на нас и равнодушно доложил:

– Я, это... помыть. Одилджон приказал. С хлоркой.

Я кивнул. Солдат ушел за перегородку.

Открыли сейф. «Посланец» долго вертел в руках афганский нож, я выменял его в Чардаре на две банки сгущенки у самооборонца. Но все остальное в сейфе было в норме.

Речь о водке не шла. И разборок я не боялся. Просто было жалко отдавать чужое и нужное. Заберут ведь. Лавриньков за перегородкой хлюпал тряпкой, сопел. А потом, как-то сильно загремев ведром, вышел.

Так вот, когда «посланец» заглянул под мою кровать, то там ничего не обнаружил. Мне стало смешно до истерики. Я сам нагнулся. Мокрые, грязные доски, белые комочки хлорки, старые носки. И все.

Политотдельский смущенно объяснил, что у них был «сигнал», и поплелся восвояси. Тут же нарисовался Лавриньков, снова с ведром и шваброй.

– ??!!

– Я мешки за палатку вытолкал. Там, между сеткой и палаткой, место есть. Брезент подрезал, водой полил – и они поехали. Затолкать назад? А что там?

Ночью, после отбоя, я вызвал Лавринькова и налил ему стакан водки. Он не спеша выпил, взял кусочек соленого помидора. Сказал: