Диверсия не состоялась

Фриц закурил сигарету, почесал спину об угол сарая и побрел к дому. Окно было прикрыто. Прикладом карабина фриц распахнул створки и полез в комнату. Я обежал вокруг дома и вошел через дверь. Немец остановился у печки и глазами пошарил по стенам. Потом заглянул под кровать и радостно воскликнул:

- О!

Я дернулся к нему, закричал:

- Не дам! Это моя балалаечка!

Фриц так пнул меня сапогом, что я отлетел к стене и ударился головой о подоконник и взвыл от боли.

Пришла мама, молча выслушала мои жалобы и, как раньше, на уроке истории, стала объяснять:

- Мы теперь, сынок, потеряли право называться людьми. Вспомни, какими словами обозвал тебя солдат?

- Свиньей, а еще собакой.

- А почему он тебя так обозвал? Да потому, что фашист видел перед собой не человека, а низшее существо - говорящее животное. И грабил, и бил он тебя не как человека. Понятно?

- Да, - сказал я.

- Сходи-ка ты лучше на речку за водой, - заключила мама.

Когда я, согнувшись под тяжестью почти полного ведра, возвращался обратно, меня остановил донесшийся из густого кустарника громкий шепот:

- Мальчик, подойди сюда!

Я думал - послышалось. Будь это ночью, наверное, испугался бы и убежал.

- Ну, чего ты? Подойди ближе!

Ветви кустов раздвинулись, и я увидел красноармейца в пилотке. Он поманил меня и сам пополз в глубь рощицы.

Их сидело в овражке двенадцать человек. Все молодые, безусые. Правда, очень уж худые, прямо кожа да кости. Красноармейцы отстали от своей части и вот несколько недель шли на восток.

- Мальчик, поесть принеси чего-нибудь!

Я поспешил к дому. Рассказал обо всем матери. Она насыпала в ведро картошки и поставила в печь.

- Надо бы где-то спрятать их, - озабоченно проговорила. - Сбегай за дедом Игнатом… Или постой - сварится картошка, я сама схожу.

Но за дедом Игнатом идти не пришлось. Когда я принес красноармейцам картошку, они спросили, не мог ли бы я проводить их к Днепру. Там, на левом его берегу, возле Сокольей горы, еще идет бой.

Вечером, как только стемнело, я вывел красноармейцев на пустынный проселок, ведущий в сторону деревни Ройновка, которая стояла почти на самом берегу Днепра.

В этот поздний час местные жители уже сидели по домам (задержанным после шести вечера грозил расстрел), полицаев в нашей округе еще не было, а немцы предпочитали ходить и ездить не глухими проселками, а по шоссе. Так что мы без приключений добрались еще затемно до реки и там распростились. Красноармейцы нашли на берегу лодку и поплыли, а я вернулся домой.

* * *

…По распоряжению немецких властей жители окрестных деревень жали на полях рожь, копали картофель. Весь урожай немцы забирали себе, а голодные сельчане бродили по тем участкам, с которых картофель уже был убран, и вновь перекапывали землю, выискивая случайно оставшиеся в ней клубни. Ходил на промысел и я. Когда один, а чаще с Виталькой. Бывало, насобираем за день по полведра - и довольнешеньки. Другой-то еды не было.

И вдруг староста объявил, что впредь до завершения уборки жителям запрещается самовольно собирать картофель. Кто послушался, а кто и нет.

Теперь с наступлением темноты, взяв мешок, я, крадучись, пробирался на картофельное поле. И тут уж я не церемонился: вырывал подряд десяток-другой кустов, собирал клубни и - давай бог ноги! И никто в доме не осуждал меня за это.

Однажды - это было в конце марта - я встретил в поле Толю Парфенова из Волковского детдома. Разрывая палкой мерзлую землю, он тоже искал «тошнотики» - перемороженные клубни. Я его сперва даже не узнал, так он похудел и повзрослел. И одет был в какие-то лохмотья. Последний раз мы виделись еще до войны, на спортивных состязаниях. Толя тогда был в красивой детдомовской форме: черные брюки, белая рубашка, красный галстук…

- Ну, как там у вас? - спросил я, кивнув в ту сторону, где находился детдом.

- Помаленьку, - ответил Толя скучным голосом. - Пока что живы.

Тогда я стал спрашивать про других детдомовских ребят, которых знал. Оказывается, разбежались кто куда, а детдом немцы переименовали в приют для сирот. Прежние воспитатели и учителя уволены, вместо них теперь расхаживали с плетками надзиратели. Новенькие, которых фрицы поналовили на чердаках, дорогах, в лесу, с утра до вечера копали картошку для отправки в Германию, а в классных комнатах, где до войны проводились учебные занятия, детей заставляли плести корзины и лапти, вязать веники.

Толя сказал, что к ним в приют прислали попа и этот поп обучает их закону божьему.

- И вы молитесь богу? - спросил я у Тольки.

- Попробуй не помолись - живо розог получишь. А то и в карцер посадят. Кто там посидел - больше не захочет.

- А что это - карцер? - спросил я. Толька бросил на меня презрительный взгляд:

- Не знаешь… Яма такая, вся мокрая, а в ней ящик длинный, как гроб. Жратву через день только приносят. А жратва-то: похлебка из брюквы да кусочек жмыху…

Глядя на съежившуюся от холода, одиноко бредущую Толину фигурку, я подумал, что мне еще хорошо живется - меня не заставляют молиться богу, не секут розгами и не сажают в карцер. Да и насчет еды полегче.