Дюма

«— Долой королевскую власть! Долой короля! — закричали многие присутствующие.

Забавно, но именно якобинцы встали на защиту королевской власти.

— Господа! Господа! — закричали они. — Одумайтесь! Уничтожение королевской власти означает установление республики, а мы еще не созрели для нее!»

Для Дюма было важно установить историческую справедливость — люди, что потом назовут себя республиканцами, тогда ни о какой республике не думали, выжидали, и перед очередным большим митингом все лидеры устранились, как в феврале 1848 года. На этом митинге 17 июля парижане сочиняют петицию к Национальному собранию — а оно отдает приказ Лафайету, командующему Национальной гвардией, разогнать толпу; кто-то в кого-то выстрелил, гвардейцы расстреляли мирных людей, Лафайет вроде и не отдавал такого приказа, но его авторитету пришел конец (временно: его всегда прощали и любили). Кстати, полк генерала Дюма тогда стоял в Париже и принимал участие в разгоне толпы, но, как показывали свидетели, старался не допустить резни. Осенью 1791 года было избрано новое Национальное собрание — жирондистское. «Характерной чертой новых депутатов была молодость: большую часть среди них составляли люди не старше двадцати шести лет; можно было подумать, что Франция послала своими представителями новое незнакомое поколение, чтобы решительно порвать с прошлым; шумное, бурное, революционно настроенное, оно пришло развенчать традицию; почти все они были людьми образованными: одни, как мы уже сказали, поэты, другие — адвокаты, третьи — химики; они были полны энергии и благородства, необычайно остроумны, бесконечно преданны идее, но совершенно не разбирались в государственных делах, были неопытны, многословны, легкомысленны, любили поспорить и потому несли с собою то великое и пугающее, что зовется словом „неизвестность“. В политике неизвестность всегда вызывает беспокойство. За исключением Кондорсе и Бриссо почти у каждого из этих людей можно было спросить: „Кто вы такой?“»

Другой миф, который он хотел развенчать, — якобы немотивированные зверства «красных» в отношении церкви: на самом деле «белые», называющие себя христианами, были не менее жестоки и начали первыми. «Было решено разжечь религиозные страсти. Жена одного из французских патриотов разрешилась безруким младенцем. Поползли слухи о том, что этот патриот, вынося ночью серебряного ангела из церкви, сломал ему руку. Ребенок-калека был не что иное, как небесная кара. Несчастный отец был вынужден скрываться; его разорвали бы в клочья, даже не полюбопытствовав, из какой церкви он украл ангела». В сельской церкви Дева Мария будто бы пролила слезу — это она хочет монархии. «Нужно было непременно перерезать революционеру глотку на алтаре, чтобы жертва была принята Девой Марией, во имя которой все и было затеяно». «Лекюйе рухнул как подкошенный и покатился к алтарю, как того и хотела толпа! Пока женщины, дабы наказать его рот за богохульный призыв „Да здравствует свобода!“, рвали ему губы, мужчины плясали у него на груди, пытаясь его раздавить, как св. Стефана, побиваемого каменьями. Лекюйе хрипел окровавленным ртом:

— Смилуйтесь, братья! Во имя человеколюбия, сестры! Убейте меня!

Просьба была чересчур дерзкой: его приговорили к медленной смерти. Он мучился до самого вечера».