Дискурсы Владимира Сорокина

Исследователи провели множество параллелей с нарративами такого рода: Марина Аптекман рассматривает «День опричника» как ответ на неонационалистические тенденции, нашедшие отражение в утопическом романе писателя-эмигранта Петра Краснова «За чертополохом», написанном в 1927 году и переиздававшемся в постсоветской России в 2000, 2002 и 2006 годах, и называет текст Сорокина «постмодернистской пародией на недавно переизданное националистическое литературное произведение» 1095. Барбара Козак указывает на фигуру митрополита Иоанна (Снычёва), которому принадлежала идея канонизировать Ивана Г розного и который в работе «Самодержавие духа» (1996) нарисовал идеализированный образ опричников как защитников христианских ценностей 1096. Марина Абашева 1097, Александр Архангельский 1098 и Ульрих Шмид 1099 убеждены, что образцом Сорокину послужил неоимпериалистический и антидемократический роман-утопия Михаила Юрьева «Третья империя: Россия, как она должна быть» (2006), хотя повесть Сорокина вышла из печати за три месяца до текста Юрьева. Однако сборник статей Юрьева «Крепость Россия: прощание с либерализмом» (2005), написанный им в соавторстве с Михаилом Леонтьевым, Михаилом Хазиным и Анатолием Уткиным, несомненно, входит в дискурсивное поле, к которому на метадискурсивном уровне отсылает повесть Сорокина. Александр Хёльверт развернуто показывает, что сакрализация репрессивных институтов, таких как опричнина, может быть связана с во многом фашистским образом будущей евразийской России, предложенным философом и теоретиком геополитики Александром Дугиным 1100. Предположение Хёльверта подкрепляется тем, что эпизодический персонаж «Дня опричника» «волосатый Дуга»1101 — явный намек на Дугина, узнавшего себя в фигуре, бормочущей: «Ев-газия, Ев-газия, Ев-газия!»1102. Однако евразийский след в повести ведет не только к самому Дугину. В «Дне опричника» Сорокин развивает тему трансевразийских фантазий, намеченную им в «Голубом сале», рисуя магистраль, которая тянется из Европы в Китай через Россию, как предлагал Роберт Д. Каплан (впоследствии показанную и в фильме Зельдовича «Мишень», 2011).

Внутренняя точка зрения, сближающая «День опричника» с националистическими и империалистическими сочинениями, где оправдываются репрессии, не ведет к отождествлению внетекстового дискурса и дискурса самого текста, как предположила Бригитте Обермайр: «,,Новые“ тексты Сорокина <.. .> рассказаны их референтными дискурсами» 1103. Сорокин в повести деконструирует ретроградное возрождение древнего феодального порядка, изображая, как мы уже видели, расколотое сознание и лингвистическую непоследовательность. В отношении всех утопических моделей, на которые ориентируется Сорокин, справедливо то, что Александр Хёльверт говорит об империализме Дугина и национализме Проханова, — «День опричника» можно рассматривать как <...> деконструкцию реконструкции неоевразийской идеологии Дугина и Проханова — и вместе с тем это исследование различных дискурсов, заимствующее установку на дискурс из концептуализма и анализирующее (возможные) отношения между этим дискурсом и (возможной) реальностью будущего 1104.

Вот почему тип дистопии, к которому принадлежит «День опричника», логично определять как «ироническую дистопию» 1105 или, точнее, метадистопию.

И все же металитературное произведение Сорокина с его прямолинейной риторикой апологии репрессий, дистопическими пророчествами и недвусмысленной политической позицией сбило с толку многих комментаторов, увидевших в «Дне опричника» изображение текущей политической обстановки и проигнорировавших промежуточный дискурсивный уровень. Некоторые рецензии на «Опричника» 1106 грешат буквальным политизированным прочтением метадискурсивного текста как легко узнаваемой сатиры на путинский режимі 107, «галереи путинизма» 1108 или «путинистской дистопии» 1109. Авторы таких рецензий или закрывают глаза на теоретическую предысторию московского концептуализма, или поспешно стараются избавиться от сложности художественного образа, приписывая литературному произведению незамысловатость зарисовки с натуры 1110. У исследователей творчества Сорокина попытки усмотреть в повести исключительно политический акт, называя ее «политическим памфлетом» 1111 или «атакой» 1112, получили диаметрально противоположные оценки 1113. Хотя в литературоведении предпочтение традиционно отдается lectio difficilior, более сложной трактовке, буквальную политическую интерпретацию тем не менее следует рассматривать как весьма симптоматичную. Возвращение к «моцартовской простоте», которую мы уже видели в «Очереди», но на этот раз в монологе преступника, дало повод к слишком поверхностным толкованиям этого третьего безусловно выдающегося произведения Сорокина.