Дипендра

Глядя в глаза ей и словно бы проникая за поверхность радужной оболочки, на которой в семи цветах радуги был нарисован ее демократический идеал, брамин наполнял и наполнял ее тоталитарным звучанием мантры. Теперь, для него она была не более, чем гудящая разверстая раковина, розовая раздетая и одинокая, в которую лишь иногда заползает старый древний моллюск, прячась от дождя. Два других брамина, два коричневых иссохших седых старика (у одного из них был на черепе шрам) сняли с нее одежды, и уже безразлично втирали в ее кожу своими шершавыми морщинистыми пальцами какую-то блестящую вонючую мазь. Внезапно она почувствовала, как ее пронзает и начинает жечь, начинает глодать мучительная острота желания. Они поднесли ей зеркало. Перед ней стояла все та же Лиза, но Лиза не знала теперь, как ее зовут. Кожа ее блестела, она была обнажена. Глядя в свои светящиеся ненавистью глаза, она ощутила в горле подкатывающий комок слез и истерически захохотала, громко и по-русски выкрикивая: «Пизда!» Брамин наклонился к ее лицу и сказал глаза в глаза по-английски: «Через кровь. Запомни, якши, только через кровь теперь утоляется твое желание». Старцы поднесли ей фарфоровую чашу. Она давилась и не хотела пить. Ей влили в рот насильно. Горечь опустилась, обволакивая пищевод, пошла ниже, зажигая мучительное, что теперь можно удовлетворить, лишь нанеся кому-то непомерную рану наслаждения и смерти. Да, всосать, вобрать в свою голодную гневную вагину чью-то мужскую волю и медленно, как удав, переварить в ничто.

Черная богиня смотрела в свое отражение, сотканное браминами из черного света остро отточенных мантр, из медленно отшлифованных отождествлений, как они тихо говорили ей на иностранном западном языке, выученном ею еще в двуязычной англо-французской спецшколе. День за днем брамины растворяли ее память в наркотическом сне, поднося на блюде грибы – писилоцибе копрофилум, – которые она в первые дни заключения, когда была еще для себя Лизой, так визгливо отказывалась есть, что пришлось временно прибегнуть к инъекциям. Она кричала и требовала позвонить самому принцу Дипендре. Она не знала, что Дипендра уже мертв и что его тело с военными почестями, сидя на траурном слоне – набальзамированная рука с маршальским жезлом – уже давно отправлено на священную кремацию в Пашупатинатх. Иногда она еще кричала: «Спаси меня, Вик!» Но инъекция за инъекцией и потом, когда уже покорно ела грибы, когда стала забывать, кто такой Вик, кто такая Лиза… Черная Кали медленно и осторожно преображала ее человеческую форму, медленно и осторожно, о извечная женщина-смерть, о якши – ненасытный сосуд смертоносной вагины.

«Твоя карма созрела, о несчастное человеческое существо, твое прошлое – это твое сегодня, и твое сейчас восстает в тебе зовом тысяч и тысяч лет, миллионов и миллионов мгновений, отражаясь и отражаясь в зрачках твоих восторженных жертв, поражая слепотой ненависти сердца соперниц, рождая свой ослепительно разрушительный образ. Зачем ты покинула свою страну, о ты, сестра Нарцисса? Теперь ты лишь сон других богов, эфемерный, питаемый чужим мифом призрак. Окровавленная, взятая за волосы голова, острый жертвенный нож-кхадгу, ты танцуешь, о божественная мать, на земле, где сжигают трупы, в местах кремаций обитаешь ты, на твоей шее ожерелье из черепов, на твоих губах теплая еще кровь. Кто потревожил твой сон и в чем изначальная причина твоей мести? Вереница богов замыкает свой хоровод, выпуская на сцену божественного гермафродита. О соединивший в нелепом образе части, да будешь вновь рассечен…»

Сари, белое сари. Как и тогда, укутанная по глаза, она вышла к своему жениху, черная богиня, но теперь, чтобы вместо обручального кольца надеть другое кольцо – свою вагину смерти.

33