Димитрий Самозванец

— Не смейся, друг мой! Ты знаешь, что я далек от предрассудков и суеверия и не вовсе верю тому даже, чему надлежало бы верить, но… не постигаю сам причины, отчего сон Бориса привел меня самого в ужас. Удивительнее всего, что и царевна видела во сне ужасные мечты, весьма близкие к нашим замыслам. Должно быть в мире что-то сверхъестественное, чего мы не можем постигать нашим умом. — Иваницкий задумался и после краткого молчания воскликнул: — Ах, как мила царевна Ксения!

— Ты, как языческий жрец, восхваляешь жертву пред закланием, — сказал Леонид.

— Нет, друг мой, — сказал Иваницкий пламенно, — Ксения не погибнет! Она должна жить и быть счастливою. Я — защитник ее!

— Ты сам не знаешь, что говоришь, — отвечал Леонид. — Престол должен быть очищен для законного государя, а этого нельзя сделать, не истребив целого семейства Годуновых.

— Пусть погибнут все — кроме Ксении! — воскликнул Иваницкий.

— Счастливую участь ты хочешь приготовить ей, истребив весь род ее и племя! — сказал, улыбаясь, Леонид. — Воля твоя, а ты иногда бредишь, как во сне, — примолвил он. — Как можно думать, чтоб царевич Димитрий согласился оставить в величии или, по крайней мере, в живых дочь лютейшего врага своего, которая может своею рукою возбудить притязателя, мстителя? Кто осмелится предстательствовать за нее?

— Я! — отвечал Иваницкий гордо. — Она будет моею женой, и горе тому, кто помыслит препятствовать моему счастью! Видел ли ты ее?

— Нет. Но хотя бы она была краше всех красот земных — это не мое дело, — сказал хладнокровно Леонид. — Полагаю, что и тебе надлежало бы так думать. Не для волка растут красные яблоки!

— Любезный друг! — сказал Иваницкий. — Я два раза видел Ксению, Два раза говорил с нею и полюбил ее, полюбил, как никогда не думал, чтоб мог любить! Она должна быть моею! Я вдохну любовь в эти розовые уста, в эту нежную грудь: я научу ее жить новою жизнью! Она должна быть моею: отныне это вторая цель моей жизни!

— Иваницкий! в своем ли ты уме? Умерь пылкие твои страсти, подчини буйство юности рассудку. Слыханное ли дело, чтоб тебе, безродному, мечтать о царской дочери? И если даже мы успеем лишить ее звания царевны, то можно ли, для удовлетворения безрассудного желания, пренебрегать выгодами царя законного и царства? Так ли должен думать первый посланник царя Димитрия?

— Все в моей власти! — сказал, задумавшись, Иваницкий.

— Другой на моем месте мог бы подумать, что ты замышляешь измену, хочешь ценою предательства купить право на руку дочери Бориса! — сказал Леонид— Я этого не думаю, но во всяком случае опасаюсь, что твоя сумасбродная любовь может наделать хлопот царевичу Димитрию.

— Пожалуйста, не опасайся за Димитрия! — возразил Иваницкий. — Я не могу изменить ему, как душе своей, и мое желание — его воля. Верь, если ты друг мне.

— Я друг твой, но сын России и верноподданный царя Димитрия Иоанновича, хотя и не имел счастия поныне видеть его.

— Увидишь, узнаешь и полюбишь! — отвечал Иваницкий быстро. — Леонид! дружба ко мне будет так же щедро награждена Димитрием, как преданность к нему самому. Это верно, как Бог на небе!

— Верю и знаю, что ты пользуешься всею доверенностью царевича, — сказал Леонид, — но ты должен, друг мой, для собственного счастия и блага царевича следовать советам дружбы, умерять страсти пылкие, особенно в нынешних обстоятельствах, забыть все земное, кроме одного: нашего великого предприятия.

— Довольно, довольно! — воскликнул Иваницкий. — Прошу тебя, сокрой во глубине души все, что ты от меня слышал. Я сам постараюсь забыть… Но пора домой, завтра представление посла.

Два приятеля сошли с паперти и направили путь к Кремлевской стене. Там, в уединенном месте, под камнем, сохранялись епанча и шапка Иваницкого, спрятанные им накануне. Он снял с себя рясу и клобук[76], положил под камень, накинул епанчу на легкое полукафтанье, простился с Леонидом и скорыми шагами пошел на Литовское подворье. Противу обыкновения калитка была отворена. Бучинский встретил Иваницкого с беспокойным лицом.

— Канцлер два раза тебя спрашивал, — сказал Бучинский, — и, как кажется, весьма недоволен тобою. Маршал Боржеминский наблюдал за тобою и, приметив, что ты отлучаешься из дому по ночам без ведома канцлера, донес ему. Я не мог лгать в твое оправдание противу свидетельства маршала и сказал канцлеру, что ты точно отлучался несколько раз, но, как мне кажется, по любовной связи. Не знаю, хорошо ли я сделал, сказав это?

— Все равно, что б ты ни сказал, — отвечал хладнокровно Иваницкий, — потому что ты ничего не знаешь. Я сам буду говорить с канцлером.

— Предуведомляю тебя, что ты должен быть весьма осторожен в ответах. Я слышал, как канцлер говорил: «Если он отлучается для разведывания в пользу посольства, то зачем ему скрываться? Нет ли тут каких козней? Единоверчество легко может увлечь его к измене. Надобно принять свои меры». Он так говорил на твой счет, и я, как видишь, откровеннее тебя и имею к тебе более доверенности, пересказывая тебе слова канцлера, нежели ты ко мне.