Диминуэндо

– Скоро начнется, – твердили мужики. – Серьезное.

– Да ладно, – бормотали жены, тихо крестясь. – Хуже чем было не будет.

Люди себя успокаивали, как могли, сравнивая красных с белыми, белых с красными. Были и скептики, и выжидающие, всякие были. И те, кто шел записываться под знамена освободителей тоже.

После того разговора, Таня, старавшаяся воззвать в том числе и к отцовскому чувству, перестала смотреть в глаза мужу. Последняя попытка его уговорить, совпала с днем, когда она подобрала листовку, сброшенную с аэроплана. Поймала, как сделали многие другие. Листочки тихо падали, касались земли, покрывали скамейки, ложились на воду. В реку никто залезать не хотел, потому спустя время, отсыревшая бумага уже не выглядела корабликами, а превратилась в желто-серые пятна, плывшие по течению и иногда цепляющиеся за какую-нибудь корягу.

Таня читала, возвращалась к началу, проговаривала губами, словно это могло помочь изменить смысл и, оглянувшись на других, спрятала листовку в рукав. Она не хотела смотреть в лица. Казалось, что все, кто только что, как и она узнал о грозящей опасности, ринутся к мосту прямо сейчас, а им – Светланке, Мише, родителям и ей – не хватит места.

"Всем, кому дорога жизнь, предлагается в течение двадцати четырех часов со дня объявления, оставить город и выйти к американскому мосту. Оставшиеся после указанного срока будут считаться сторонниками мятежников. По истечение двадцати четырех часов пощады никому не будет, по городу будет открыт самый беспощадный ураганный артиллерийский огонь из тяжелых орудий, а также химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут под развалинами вместе с мятежниками, с предателями, с врагами революции рабочих и беднейших крестьян".

Таня положила листовку перед мужем, как только тот сел за стол. Аппетит пропал. За них все определили. И за мать с отцом и за Светланку и за старика-паралитика Никольского, живущего в доме напротив. "Хорош мятежник", – Звягинцев закурил.

– Мы не имеем права, Миша. Подумай. Ты не можешь, не должен, – Таня говорила торопливо, уткнувшись лбом в спину мужа. – А потом мы повенчаемся, давай? Это боженька на нас сердится, потому все у нас не так.

Звягинцев чуть не проговорился. Он хотел сказать, что уже обвенчан. Венчание прошло полтора года назад, в тихой церквушке Борисоглебска. Тайно, на их с Машенькой грех, один на двоих. Свидетели – полуслепой старик со старухой, приглашенные самим батюшкой, все кланялись да вытирали слезящиеся глаза, радовались.

– Перед богом беру тебя…

– Перед богом…

Звягинцев смотрел в окно. Недалеко было такое же – широкое, приветливое, зовущее полуночным светом.

И разговор он помнил, как любой другой; до слова, до жеста. С Машей он чувствовал себя не притворным, простым и искренним. Когда Михаил Николаевич говорил, она с каким-то почти детским восторгом слушала его, а если была не согласна, отвечала безапелляционно, часто резко, со страхом замечая, как удивлен Звягинцев. Он чаще стал смеяться и хотел проводить здесь времени больше, чем мог себе позволить. Маша не спрашивала о его семье, но он был ее семьей.

Как-то зимой, провожая Михаила Николаевича, Маша поправляя шарф и глядя на него, как если бы хотела быть на его месте, тихо проговорила: "Не уходи". Звягинцеву показалось, что нужно остаться. Он шел по улице, освещенной тусклыми фонарями, и все думал – а так ли было нужно.

– Маша, тебе надо уехать.

– Только с тобой, – руки обвили шею.

– Подожди, Маша. Я серьезно, – цвет глаз Звягинцева превратился из дымчато-серого в темно-синий. – Это не шутки. – Он отошел, отвернулся и, вновь закурив, начал говорить; страстно, волнуясь, останавливаясь и продолжая. – Маша, я взываю к твоему разуму. Не хочу напоминать, знаю, тебе может быть… неприятно. Мои хотят уехать из города. Мы уедем, – Михаил Николаевич затянулся, выдохнул. – У нас дочь. Ей всего шесть. Она ничего плохого не сделала. Ну, может быть, ковыряла в носу, но за это ведь человечек не достоин смерти, так? Уезжай. Уезжай тоже. Пусть этот кошмар, что обрушится, а он обрушится, Маша, ты встретишь далеко отсюда. Только не ругай меня. Ты – не ругай. До остальных мне нет дела. Может, изначально все было обречено, не знаю. Сомнения губительны на самом деле. Это от недостатка сна. Или от того, что тебя часто нет рядом. К чему стремился все это время, все – ты. Видит бог, как я люблю. Так любят жизнь. Босоногое детство с игрушкой-сабелькой. Я не хочу заглядывать в будущее, не то, чтобы это дело неблагодарное, нет, …просто знаю, что на земле нам скоро не увидеться. Не перебивай. Пройдет немного времени, недели три, это ведь мало, да? И ты согласишься.

Звягинцев говорил, говорил… Он не слышал, как Маша подошла на цыпочках, совсем тихо.

– А если это наша последняя ночь?..

Она не стала последней, были еще. Нежные, отчаянные, другие.

– Ты заставила меня писать стихи.

– Я не заставляла, – женщина улыбалась, глядя озорно. – Представила. Ты сидишь за столом, а я держу над тобой секиру и требую – пиши.