Диктатор и гамак

— Потому что — и этого я тоже не мог знать! — на борту «Кливленда» находился редактор «Чикаго трибьюн», тот, кто хотел запятнать Руди, немного позже, после выхода «Сына шейха». Вы помните эту бумажонку, нет? «Почему никто не захотел утопить Руди еще несколько лет назад? Тогда бы мы избежали его импорта в Соединенные Штаты». Слово в слово. «Родольфо Гульельми, он же Рудольф Валентино, который никогда не выходит на улицу без своей пудреницы. Homo americanus, милочка!..» И тому подобные антиитальянские мерзости. Они дошли до того, что стали бесплатно раздавать экземпляры газеты при выходе из Театра Марка Стрэнда, в вечер премьеры. Так вот, этот тип, этот журналист находился тогда на борту «Кливленда». Валентино, переодетый в Чаплина — еще бы ему не воспользоваться такой удачей! (Здесь он протягивает свой стакан. И ему его, естественно, наполняют.) Тем более что Чаплин тоже числился в их черном списке: англичанин, не желавший принимать американское гражданство! И этот подбирала подбрасывает новостишку своей редакции. Главред тут же связывается с Чаплином, во-первых, чтобы проверить, а во-вторых, чтобы покруче заварить кашу: «Мне тут сообщили, что Валентино открыто смеется над вами на борту какой-то лодчонки «Гамбург Американ лайн». Чаплин, естественно, бросается к телефону и звонит Джорджу Ульману, импресарио Валентино. Ульман как с неба свалился: «Руди в море? Но он же сейчас в Фэлкон Лэер! Чарли, вы же знаете, эти его приступы одиночества!» — «Джордж, я в это поверю, только когда увижу его». — «Где вы сейчас, Чарли? Я передам ему, чтобы он вам позвонил». — «Этого недостаточно. Я желаю видеть его собственными глазами». Короче, Валентино и Чаплин встречаются и посылают общую телеграмму в редакцию «Чикаго трибьюн», чтобы они заткнули пасть своей шавке на «Кливленде». После этого они телеграфируют Польчинелли, чтобы он пригляделся ко мне хорошенько. Если он и Моразекки дорожат своими нашивками, в их интересах пресечь всяческие слухи, объяснив своим пассажирам, что я не являюсь ни Валентино, ни Чаплином. И пусть все заткнутся, а то уже в воздухе запахло судебным процессом. Что касается меня, то пусть позволят мне валять дурака как ни в чем не бывало, а по прибытии сдадут меня им, не предупреждая ни о чем полицию. Меня будет ждать машина.

29.

И вот теперь на заднем сиденье этой машины сверлящие глаза Чаплина пригвоздили его к спинке кресла:

— Итак, кто вам платит?

— Никто.

— То есть?

— …

— …

Ему пришлось объяснить им, что не только никто ему не платил, но и сам он был пока никем. К своему собственному удивлению, он вот так, с места в карьер, начал прямо перед ними «разрабатывать сценарий, который должен был бы зажечь кинематографическое воображение Чаплина и Валентино». Он стал рассказывать им, несомый нахлынувшим потоком идей и исторической правды, трагедию кочующего кинооператора, задержанного и казненного в Терезине. То была неплохая мысль: Чаплин вспомнил о том парнишке, который ушел из «Мютюэль фильм корпорэйшн», захватив с собой «Мотиограф 1908» и дюжину его фильмов — как, бишь, его звали-то? — превосходный был оператор, да, латиноамериканец, да, раздувший однажды большой скандал у Кофилда, который предупредил всех шерифов региона («все-таки 216 долларов, Мотиограф“-то!»).

— Это было как раз перед моим уходом из Первой национальной, — вспоминал Чаплин. — Так он, значит, отправился в Латинскую Америку? Он был прав: «It will be mailed to you absolutely free»[32] — гласил рекламный лозунг «Мотиографа»… Так где вы его встретили?

— В Терезине.

Он рассказал им, что оператор скончался у него в доме, преследуемый политотделом полиции, где его приняли за опасного пропагандиста.

— Я же был никем, каким-то никому не известным цирюльником, и им бы и остался, если бы этот человек, этот оператор, погибший под пытками, не умер у меня на руках.