Диктатор

— Негодяй, ах, какой негодяй! — прошипел Маруцзян. — Ты все это подстроил, я знаю! Какой же я дурак, что отправил тебя на фронт, а не засадил в тюрьму, как надо было.

— Полминуты прошло, — зловеще предупредил Пеано и стал поднимать импульсатор. — Считаю медленно. Один, два, три…

— Да, да, да! — истерически прокричал Маруцзян. — На все — да! На все ваши проклятые условия — да! Опусти импульсатор, Альберт!

Пеано спрятал импульсатор и не спеша пошел на свое место.

— Теперь остается зачитать перед стереокамерой отречение от власти, — сказал Гамов.

В глазах Маруцзяна засветилась надежда. Он всегда умел ловко находить неожиданные ходы в сложных ситуациях. Не подарит ли ему судьба и сейчас такую спасительную возможность?

— Мне нужно время обдумать текст отречения…

— Отречение уже написано. Вудворт, подайте его.

Вудворт вышел из-за второго стола, где сидел, и вручил Маруцзяну текст. Ненависть исказила маловыразительное лицо Маруцзяна.

— И вы, Джон, — сказал он горько. — Так умри же, Артур Маруцзян, величайший из лидеров славной партии максималистов!

— Никто не требует вашей смерти, — заметил Гамов. — Отречение от власти еще не смерть.

— Говорю фигурально! — огрызнулся Маруцзян. — Я так полагался на его верность, столько добра ему делал. А он предает меня!

— Не предаю, а перехожу в стан тех, кто может стать спасителем нашей страны, которую вы довели до упадка и опустошения, — чопорно сказал Вудворт.

Маруцзян зло махнул на него рукой и погрузился в текст.

— Сильно, сильно! — сказал он, — но раз уж я объявил «да»… Теперь немного отдохнем и поедем на стерео.

— Стереооператоры уже здесь, — сказал Вудворт.

Если бы взглядом можно было жечь, то от взгляда, какой метнул в Вудворта Маруцзян, тот вспыхнул бы, как щепка, вымоченная в бензине.

Стереооператоры вкатили в зал свою аппаратуру. Маруцзян встал перед камерой. Пеано негромко сказал:

— И, пожалуйста, дядюшка, никаких иронических или трагических интонаций, неадекватных тексту ухмылок и прочего, на что вы были так искусны в своих речах. Не отягчайте свое дальнейшее существование, дядя!

Маруцзян не удостоил племянника ни репликой, ни взглядом. Он и без указаний со стороны понимал, что не стоит отягчать свое существование. И он внятным спокойным голосом известил страну, что ради активизации военных действий, ради наведения порядка в тылу, ради повышения жизненного уровня населения он решил сложить со своих усталых плеч верховную власть и вручить ее более молодому, более энергичному, более удачливому вождю. Отныне главой правительства он объявляет беспартийного полковника Алексея Гамова.

Стереооператоры перевели камеру с Маруцзяна на Гамова. Если кто-нибудь из нас и ожидал, что Гамов произнесет первую их тех ярких речей, какими он впоследствии часто полонил слушателей, то он ошибся. Гамов сухо и кратко информировал страну, что власть принял, что будет срочно изучать обстановку и после этого объявит состав своего правительства и программу действий.

Я приказал увести Маруцзяна и его министров. Когда мимо меня проплелся — его поддерживал под руку все тот же Варелла — пошатывающийся маршал, я услышал его горестное бормотание:

— Я же дал указание, чтобы получилось… Почему не получилось?..

Мне показалось, что маршал совсем спятил со своего не очень обширного умишки. Будущее показало, что ошибся.

Ко мне подошел Гамов. Он вовсе не выглядел радостным. После удачного захвата власти новые правители, так мне представлялось, должны демонстрировать если не ликование, то удовлетворение. Возможно, впрочем, что Гамов уже был всеми мыслями в трудном будущем.

— Эс швиндельт, — сказал он непонятно и пояснил: — Голова кружится! Такой скачок в неизвестное! — Он протянул мне руку. — Спасибо, Семипалов! Не знаю, что вышло бы из нашего заговора, если бы не вы!

Я принял благодарность как должное. Захват власти был разыгран по моему сценарию.

Часть вторая СВЯЩЕННЫЙ ТЕРРОР

1

Правительства еще не было, а правительственная работа шла. В захваченном нами дворце толпились вызванные. К группке, составившей правительственное ядро, присоединялись новые люди — мы становились из головы телом, на теле удлинялись и крепли руки, руки охватывали всю страну.

— Гамов, — сказал я однажды вечером, когда в нашей комнате осталась лишь «шестерка узурпаторов», как кинул нам Маруцзян, уходя под арест. — Гамов, я устал командовать людьми без ясной программы действий. Мы не карета скорой помощи, чтобы судорожно кидаться на затычку всяких щелей и провалов, а пока только это и делаем. Хочу определить саму философию нашей власти.

Гамов ответил:

— О философии помолчу, она появится из анализа нашего дела, а дела лишь разворачиваются. И цели еще призрачны. Поговорим о программе практических действий.

— Хорошо, пусть будет программа.