Диктатор

— Вы объявили, Гамов, что видите неудачу помощи нашим врагам так же отчетливо, как все мы. Нет, Гамов, вы видите мир по-иному, чем мы. Вы мерите всех людей по той высокой мерке, какую положили себе, а люди, в общем, мельче вас. Вы надеетесь, что враги исполнятся благодарностью за дары, сочтут помощь продовольствием чуть ли не манной небесной, по веленью бога внезапно посыпавшейся на них с небес. Нет, Гамов, нет, они решат, что мы ослабели, что наши дары — это попытка задобрить их, что в предвидении своей гибели мы уже лебезим перед ними. И военные их сделают такой вывод: раз уж мы так обессилены, что унижаем себя предварительными дарами, то надо дожать этих трусов военной мощью. Эти люди, латаны, вероломно выиграли у нас одно большое сражение, теперь коварной помощью выигрывают выгодные условия мира. Поиграем в коварство и мы — примем их помощь, а потом расколотим их. Вы видели нового правителя Клура, Гамов? Он же солдафон, этот Арман Плисс, он же тупой вояка! Пусть он честный человек, но еще недавно предлагал пожертвовать заложниками, которых мы собирались отпускать на свободу, лишь бы оказать видимость сопротивления нашим водолетам. Он разогнал несчастных женщин, моливших о хлебе. Для него военная победа — единственный смысл его существования. Вы хотели бы вытравить ненависть из его души. Но в ней та ее разновидность, гораздо более страшная, чем простая ненависть, которая не вытравливается никакими подарками и благодеяниями — воинская честь. Нет, Гамов, только поражение на поле боя может привести этого человека в нормальное состояние — поражение ведь не противоречит воинской чести, как это ни парадоксально. «Все погибло, государыня, кроме чести!» — писал один король королеве после проигранного сражения. Но если бы он не принял битвы, которую заведомо должен был проиграть, то он счел бы, что произошло нечто куда страшней проигранного сражения — потеря его воинской чести.

— Я не отрицаю, что наша помощь может оказаться безрезультатной…

— Нет, почему же безрезультатной? Она будет иметь результат, только катастрофический для нас. Помощь Клуру и Корине, если мы ее окажем, совершится не от избытков наших, ибо избытков нет. Готлиб Бар, можем ли мы выделить продовольствие для двух голодающих стран, не меняя норм снабжения в собственной стране?

Готлиб Бар встал.

— Ни в коем случае! Вывоз продовольствия в существенных объемах немыслим без сокращения выдач по карточкам.

— Вы слышали, Гамов? Если помощь Клуру и Корине не приведет к миру, а весной разразится наступление врага, то следующей зимой мы будем сами голодать. И люто голодать, враг ведь позаботится о том, чтобы погубить наш урожай. И на то, чтобы затопить наши хлеба либо сжечь их яростным солнцем, у него энергоресурсов хватит, не надо хоть в этом заблуждаться. И тогда наши собственные дети будут простирать к нам ручонки и молить со слезами: «Кусочек хлеба, я умираю!» Неужели вы ответите такому ребенку: «Ты умираешь во имя высшей цели, только она не удалась»? Вот какая реальная перспектива грозит нам, если ваша высокая миссия помощи окажется мыльным пузырем. Мы станем преступниками перед собственным народом! Вы просите помощи воюющим с нами странам. На ваше «да» я отвечаю категорически — нет!

Гамов то оглядывал нас всех, то опускал голову и что-то рассеянно чертил на листке. Мне казалось, что он прикидывает, сколько будет за него, сколько против. Сейчас я уверен, что он уже не думал о наших голосах, а шел мыслью дальше — намечал, что делать после того, как мы отвергнем его предложение. Но молчание становилось нестерпимым, и он прервал его:

— Будем голосовать. Пустовойт, ваше мнение?

— Я говорю — да! — У Пустовойта дрожал голос, тряслись мясистые щеки. Он понимал, какой страшный риск содержится в этом коротком «да», но министр Милосердия не мог отвергнуть миссию милосердия.

— Вудворт, вы лучше всех знаете лично наших политических противников, поэтому ваш ответ особенно важен.

— Именно потому, что я лично знаю многих наших противников, я отвечаю — нет! — холодно сказал Вудворт.

— Пеано?

— Мое мнение — нет. Могу обосновать свой ответ.

— Не надо. Гонсалес?

— Я отвечаю — да! — Гонсалес бросил это «да», словно пощечину нам.

Милосердие к врагам так не походило на все, что делал Гонсалес, что я не удержался от иронии:

— Пытаетесь добросердечным поступком замолить грехи перед теми, кто прошел ваши застенки, Гонсалес?

Его ответ показался мне тогда очень странным.

— Мои грехи не замолить никакими добрыми делами. И я отдам отчет в своих поступках и попрошу кары за них у высшего суда — самого себя.

— Вы, Бар? — продолжал опрос Гамов.

— Нет, — коротко сказал Готлиб Бар.

— Вы, Штупа?

— Вынужден тоже ответить — нет! Гарантировать хороший урожай при большом наступлении врага не берусь.

— Прищепа?

— И мое мнение — нет, — сказал Павел Прищепа, не поднимая головы. Он стыдился, что вынужден выступать против человека, которому во всем верил. Я сочувствовал ему, я сам испытывал нечто похожее.