Дикий опер

Значит, подобным содержанием были наполнены и предшествующие случаю с Резуном три трагических эпизода, связанных с гибелью высших должностных лиц субъектов Федерации.

– Что ты делал в гостинице в ту ночь?

Колмацкий поднял на Антона уже окончательно пьяные глаза.

– Драл Майю.

– И все?

– И все. Она позвонила, сказала, скучает… На ее языке это значит, что хочется так, что уже невмоготу. Знакомая история… Мне тоже хотелось. А искать другую при наличии такой дивы – глупость. А при ее согласии – так просто маразм. Я не прав?

– Но тебя же не за это хотели убить? – глухо спросил Антон. – Что ты мог видеть? Что слышать? Чему стать свидетелем?

Коридорный, стараясь быть по пьяни предельно честным, принялся мягко хлопать по краю стола, с каждым хлопком выдавая по предложению.

Он был дома, она позвонила. Сказала, давай проведем вечер вместе. Он приехал, залез по лестнице, она впустила. Прошли в свободный номер…

– Сразу вопрос, – перебил Антон. – Это была не смена Майи, верно? Если так, тогда почему она осталась?

Ей, сказала, с семи утра нужно было подменять подругу. И она решила не рисковать с опозданием, поскольку ехать далеко.

Копаев подумал. От дома на Добрынинском переулке до гостиницы – четверть часа езды. Даже при том условии, что женщина будет дома краситься, завтракать и напевать, встать нужно в шесть. А освободилась она в десять вечера дня предыдущего. Неувязка…

– От Добрынинского-то?..

– От какого Добрынинского? – взвился Колмацкий. – Волховская…

– А Добрынинский? – уже не имитируя удивление, уточнил Антон.

Колмацкий не знает никакого Добрынинского! Майя всегда жила на Волховской. Что?.. Сестра?.. Первый раз слышит. Он бы знал. Черт… Что ж он так сегодня напился…

А что касается «видел – не видел», он может ответить следователю Приколову, как человеку, которого уважает, честно, как человек, требующий к себе хотя бы немного уважения.

Пришел – увидел – полюбил. Ушел. И, если его всякий раз за это убивать, то стрелять его нужно было еще в восьмом классе, когда он склонил к сексу двадцатилетнюю пионерскую вожатую прямо в пионерской комнате.

Колмацкого, погрязшего в воспоминаниях реальных и надуманных, уже с трудом держащегося на ногах, увели. Психолог уже успела сходить к начальнику и доложить, что следователь опоил свидетеля и теперь свидетеля несут к выходу, чтобы положить на какую-нибудь лавочку.

Это была ложь чистой воды. Начальник уже был осведомлен о том, что свидетеля несут на муровскую «кукушку». Психологи, они… Просто мало кто знает, что психологи в большинстве своем как раз те, кому помощь психолога нужна в первую очередь.

– Что делать будем, Антон Алексеевич? – спросил Дергачев. И потому, что этот вопрос явно не относился к расследуемому делу, Копаев догадался – капитан пришел в себя.

Антон прошел к окну, положив по пути руку на склоненную голову сыщика, потрепал и посмотрел на улицу. Время идет, а ничего не меняется. Он уйдет, а мимо этого здания, привыкнув к нему, как к скворечнику за окном, будут торопиться люди.

– Будем жить.

Человек из «БМВ» умел терпеть боль. Получив пулю в грудь от Тоцкого и еще одну от Копаева – в плечо, он скрежетал зубами, бормотал сквозь них какие-то неведомые русскому слуху проклятья, и, по мнению врачей, откровенничать не собирался.

Копаев выслушал это мнение молча. Его куртка, лацканы пиджака и воротник рубашки, заляпанные кровавыми пятнами, совершенно не гармонировали со спокойствием, которому мог бы позавидовать далай-лама. А врачи говорили и вглядывались в его зрачки – для них, врачей, такое спокойствие после ведра пролитой крови и пятерки трупов – своих и чужих – это не мужество, а шок.

Но следователь был невозмутим, его зрачки правильно реагировали на свет, и он был вполне адекватен в вопросах и ответах. Наверное, просто тупой – решили врачи, указывая ему на палату, где лежал человек из «БМВ».

Он лежал, оскаленный, на панцирной сетке без матраса, с привязанными к раме ногами и прикованными наручниками руками. Против его воли ему в обе вены на руках лился физраствор неверных и их же грязная кровь.

Он уже дважды пытался вырвать капельницы зубами и умереть, как подобает воину, но после второй безрезультатной попытки ему примотали голову к кровати куском простыни.

– Где Магомедов?

– Пш-шел, ш-шакал!.. – почти по-русски был ответ.

Антон захлопнул за собой дверь, вставил под ручку спинку стула, а больной, видя такие многообещающие приготовления, рассмеялся сквозь боль.

– Ты не на том небе ищешь Аллаха, – сказал Копаев, расстегивая куртку и садясь напротив.

В лицо ему ударился сгусток крови. Он стер его рукавом и как ни в чем не бывало откинулся на спинку.

– На твоем небе нет Аллаха, – и полез в карман куртки.