Дикий хмель

— «В лице фабкома», — укоризненно передразнил Широкий Доронина. — Тогда уж лучше в лице представителей фабкома.

— Дале в спор — больше слов, — огрызнулся Доронин.

Но Широкий был не из тех людей, что позволяют сказать последнее слово кому-то другому.

— Ты, Иван Сидорович, не сердись. Полвека на профсоюзной работе, в фабком тебя выдвигаем, а косноязычие не осилишь. Все работниц с праздником «проздравляешь», на фабричные вечера приглашаешь с «мужами». Расти нужно, расти...

— Из меня самого скоро трава расти начнет, — не унимался обычно покладистый Иван Сидорович.

— Где? — не понял Широкий.

— На кладбище.

Широкий неодобрительно покачал головой. Сказал:

— Очернительство это.

— Чего? Чего очернительство? — побагровел Доронин. — Я спрашиваю, чего очернительство?

Нина Корда сняла руку с моих плеч. Повернулась к Доронину:

— Успокойтесь, Иван Сидорович. Некрасиво.

— Вот придрался к слову, — махнул рукой Широкий и ушел.

— Всегда он прав. Во всем он прав, — ворчал Доронин, но уже без злобы, а так, словно не мог остановиться...

— ...Товарищей, избранных в состав цехового комитета, просим остаться. Остальные свободны. Собрание закрыто.

Стучит сердце. Это я слышу. Часы не могут стучать так-так, так-так...

Значит, я волнуюсь. Значит, мне далеко не безразлично, изберут меня председателем или нет. Раньше я никогда не думала об этом. Об этом... Широкий говорил со мной в десять утра. Сейчас пять вечера. Выходит, за семь часов во мне что-то переменилось...

Так-так, так-так...

Я могу представить, как человек меняется за минуту, столкнувшись с горем и мраком, потрясенный несчастьем с близким, любимым или беззащитным. Я могу представить, как человек меняется за день, плененный морем, солнцем, бездельем. Но я не могу понять, что изменилось во мне за обычный рабочий день от известия, что мне, возможно, предстоят дополнительные хлопоты и. заботы, связанные с общественной деятельностью...

Так-так, так-так...

Почему я волнуюсь, видя как поднял руку Широкий, как встал, выдвинул вперед стул и положил ладони на его спинку...

Так-так, так-так...

Это, наверное, все-таки будильник. Кто-нибудь сунул в карман будильник и сидит рядом...

Так-так, так-так...

Нет, будильник не носят в карманах. Это совершенно точно.

Так-так, так-так...

— Мы здесь посоветовались с партийной организацией... с товарищами...

Ой, до чего же медленно говорит Широкий! Не говорит, а словно прожевывает кусок твердого, старого мяса.

Так-так, так-так...

— ...И решили предложить на должность председателя цехового комитета...

Так-так, так-так...

— ...Товарища...

Так-так, так-так...

— ...Товарища... Наталью Алексеевну Миронову.

Так-так, так-так...

Так-так...

3

И с места в карьер. Ежедневная радость видеть по утрам озабоченное лицо Широкого. И получать от него различные «ценные указания».

— Сегодня после смены расширенное заседание жилищно-бытовой комиссии фабрики. Надо обязательно выступить. И вообще держать ухо востро. Изучи списки наших очередников. Списки в сейфе. Доронин передал ключ?

Я киваю. Ключ действительно у меня. Но когда же я буду изучать списки? Вопрос не праздный. Конвейер — не телефон. Это на телефон можно не обращать внимания.

— Да... — заливается румянцем Широкий. Он, пожалуй, немного расстроился. Со временем у меня всегда будет плохо. Я же не старший мастер, как Доронин, а женщина от конвейера.

— Хорошо. Я распоряжусь, после обеда вас подменят. Уединяйтесь в цехкоме. И внимательно изучите списки. Если надо будет поспорить на жилищной комиссии, спорьте. Жилье — это самый больной вопрос. Хорошо бы, и вашему мужу там поприсутствовать.

Широкий кашляет, потом многозначительно добавляет:

— Материал в газету и нам поддержка.

Хитер Георгий Зосимович!

После обеда, как хозяйка, прихожу в комнату цехкома. Она маленькая. С тонкой дверью. И гул конвейеров, и стрекот машин конечно же проникают сюда, только, может, не очень резкие, а помягче, словно я прикрыла уши ладонями. Так всегда делала, когда ездила с мамой на Крестовский рынок через площадь от Рижского вокзала. Зимой мама не жаловала рынок. Зимой овощей хватало и в магазинах. Но когда наступал июнь, мы ездили на рынок каждое воскресенье.

Прилавки дразнили свежей зеленью: укропом, петрушкой, молодым чесноком, зеленым сочным луком. Горами лежали огурцы, помидоры, молодая умытая картошка. Но цены были такие, что мама все время бормотала:

— Ой нехристи! Ой нехристи! Побойтесь бога.

Другие же торговались, спорили... Гвалт стоял жуткий. И тогда я поднимала ладони и прижимала к ушам. Рынок не становился от этого лучше. Но я как бы не присутствовала на нем, а только смотрела со стороны...

Это было давно. И в ту пору я была маленькой девочкой. А сейчас... Сейчас не прикроешь уши ладонями. Жаль? Честное слово, жаль...