Дикий хмель

— Выпьем за красоту и молодость, что так блестяще олицетворяет собой Наташа.

— Можно и мне?

Я не слышала, как встала с дивана подружка Конденсатора и подошла к нам.

— Немножко, совсем немножко, — сказал хозяин и строго посмотрел на нее. — Тебе еще нужно петь.

— Джина с соком, — попросила она, будто не слыша его слов. Голос у нее был густой, красивый. И глаза были красивые. Только взгляд мутный, словцо спросонья.

Она не стала цедить коктейль через полиэтилен, а выпила, как воду. И вдруг запела. Я никогда и не слышала раньше такого непохожего, сильного голоса.

...Не ходил в Багдад я с караваном,
Не возил я шелк туда и хну.
Наклонись своим красивым станом,
На коленях дай мне отдохнуть.

Никто ей не аккомпанировал, да это было и не нужно, как не нужна оправа березовому листку или далекой сини неба. Она, конечно, пела не для нас, и, скорее всего, не для себя, и конечно же не для того парня, которого белобородый Витя почему-то называет Конденсатором. Она пела вообще — так стонет ветер, шумит ручей, шелестят травы...

У меня в душе звенит тальянка,
При луне собачий слышу лай.
Разве ты не хочешь, персиянка,
Увидать далекий синий край?

Ее длинные светлые волосы, еще совсем недавно казавшиеся мне просто растрепанными, обрели теперь определенную цветовую законченность, и взгляд не поражал бессмысленностью. Он вписывался в облик этой странной молодой женщины, как важная, достойная деталь может вписаться в живописное полотно. Я и поймала себя на том, что рассматриваю эту женщину не иначе, чем произведение искусства, о котором никогда не слыхала раньше.

И хотя я не был на Босфоре —
Я тебе придумаю о нем.
Все равно — глаза твои, как море,
Голубым колышутся огнем.

Дождь лизал окно. По стеклам катились капли. Катились, перегоняя друг друга, и казалось, что стекла пульсируют, как живая плоть, что они видят нас и слышат.

— До чего же у тебя противный голос, — сказали за моей спиной. Я догадалась, говорила та самая женщина, что несколько минут назад кричала кому-то в прихожей: «Видела я тебя в гробу в белых тапочках!»

Мне очень хотелось повернуться, взглянуть, какая она из себя эта особа. Но что-то подсказывало мне: не нужно, сиди, не обращай внимания.

Вновь раздался звук, похожий на пощечину.

Подруга Конденсатора опустила глаза, спросила, будто через силу:

— Во саду ли, в огороде?

— Нет, — сказал хозяин. — Хватит. Спасибо.

Потом он как-то устало откинулся в кресле, сказал, глядя в потолок:

— Конденсатор, проводи ее... Только не до самого дома. А то супруг опять будет проявлять шекспировские страсти...

У Конденсатора было маленькое лицо и очень густые бакенбарды. В движениях сквозила какая-то озабоченность или, вернее сказать, заданность, словно он следил за каждым своим жестом и шагом. Он взял подружку, певицу, чужую жену — не знаю, как называть ее — за руку. И они, не простившись, вышли из комнаты.

Я встала. Оглянулась. Кроме нас троих, в комнате больше никого не было.

Я сказала:

— Мне тоже пора.

— Посошок, — Витя взялся за бутылку.

— Будя, — я нарочно ответила шутливо, чтобы у него не возникло мысли, будто я чем-то недовольна и вообще...

— Я отвезу вас, — сказал белобородый Витя.

Разумеется, мы не возражали.

В прихожей была тишина. Дверь в другую комнату плотно прикрыта. Черт из княжества Лихтенштейн по-прежнему висел на стене и ухмылялся.

4

Дорога убегала от нас удлиненным серебристым пятном и красными точками стоп-сигналов, которые несли на себе машины, мчавшиеся впереди. Дождь, немного успокоившись, все же обдавал ветровое стекло водяной пылью. Дворники сновали по стеклу вправо-влево со строгим хронометрическим стуком. Выпучив глаза и шелестя шинами, как перьями, проносились встречные машины. Тогда я прижималась к спинке сиденья. И сердце замирало от страха.

Белобородый Витя вел свой «Москвич» с каким-то утонченным артистизмом, в котором не было ни старательности, ни небрежности, а только естественность, будто он и был рожден не ходить, а именно ездить на таком вот новеньком «Москвиче» вишневого цвета.

Первой мы завезли домой Люську, а теперь мчались по кольцевой дороге, чтобы где-то в районе Мытищ вырваться на Ярославское шоссе.

— Вы никогда не были ночью на машине за городом? — спросил он.

— Не была, — призналась я.

— Тогда свернем на Дмитров.

— Уже поздно.

— Еще нет и десяти.

— Все равно поздно. Мне завтра рано вставать.

— Ну и что? Спать будете, когда состаритесь.

— Говорят, тогда мучит бессонница.

— Бессонница — не совесть. Против нее есть снотворное.

— Никогда не пробовала.

— Вы еще много чего не пробовали, — усмехнулся он. И вдруг спросил: — Вам не понравилось у меня?

— Честно?

— Ну... — он изумился моему вопросу.

— Не понравилось.

— Интерьер, вино, люди?