Дикий хмель

Вентилятор под потолком медленно вертит длинными, как весла, лопастями. Воздух чуть движется по палате. Здесь еще три койки. Пустые. Ходячие больные дышат воздухом на дворе.

Я скованно сижу на стуле уже десять или пятнадцать минут. Наконец Прасковья Яковлевна останавливает свой взгляд, озябший, на мне. Говорит медлительно:

— Доронин просил: «Присмотри за девкой, пропадет». А я знала, что ты не пропадешь, что не та у тебя закваска.

— Спасибо, Прасковья Яковлевна.

Она закрывает глаза, морщится от боли. Долго лежит тихо и молча. Я уже собираюсь встать и уйти, но, похоже, она чувствует это. Поворачивает ко мне лицо, глаза открыты. Но видят ли они меня?

— Скрывают, что рак, ну и пусть. От всех скрывают... Деньков мало уже теперь осталось. А хочешь знать, о чем перед смертью думаю? Думаю, что не помру. Не верю в смерть свою. Не верю! Ужасть!

4

— Анна Васильевна, а у меня бы не хватило смелости первой сказать людям, что бога нет. Первой... Пусть бы я была в этом уверена-переуверена...

— Отчего же?

— Умирать-то легче, веря, что существует другая жизнь, что ты перейдешь с этого света на тот... Я не смеюсь. Я говорю серьезно.

— Я понимаю, Наташа Но ведь бога все-таки нет, и кому-то нужно было сказать об этом первому.

— Во имя правды?

— Нет. Во имя разума.

— Врачи скрывают правду от Прасковьи Яковлевны тоже во имя разума?

— Врачи скрывают не правду, Наташа. Врачи скрывают свое бессилие. Вот так-то... Это большая разница. Понимаешь?

— Нет.

5

Громкие звуки джаза действовали ошеломляюще, я бы сказала — устрашающе, подобно раскатам грома. Ребята в белых рубашках с подвернутыми рукавами, казалось, вот-вот лопнут от натуги. Их вздутые щеки покрывал пот, волосы неестественно шевелились, руки двигались судорожно, рывками. Хоть беги на сцену и спасай ребят. Но трубы командовали ими уверенно, как офицеры солдатами. И музыка грохотала. И хотелось с опаской взглянуть на стены: выдержат ли?

Я редко бывала на вечерах в нашем клубе «Альбатрос». За все время работы, может быть, два раза. Но в тот вечер не хотелось домой. Увидела афишу. И решила послушать студентов.

В перерыве пошла в буфет. Буфет улыбался розовым пластиком столов, желтыми стульями на трубчатых ножках. Взяла бутерброды, бутылку кефира. Столики все оказались заняты. Заметила Широкого: он смотрел на меня и махал рукой.

Начальник цеха пил пиво в компании незнакомого мне мужчины. Видом мужчина отличался невзрачным, глазами пугливыми. Когда я подошла, он торопливо выпил остатки пива, сказал заискивающе:

— Спасибо, Георгий Зосимович.

— Давай, давай, — барственно ответил Широкий. Мужчина, ссутулясь, ушел.

— Никогда вас раньше не видел в клубе, Миронова. Даже по праздникам, — сказал Широкий, странно улыбаясь.

— Склероз, Георгий Зосимович. На собраниях сколько раз рядом сидели.

— Собрания не в счет. Я про веселье говорю. Про музыку... Это правда, что ты разошлась со своим мужем?

— Очень важно знать?

Широкий сморщил лоб, видимо обозначая глубокое раздумье. Изрек:

— Семья — ячейка государственная. А я все-таки твой начальник... Могла бы поделиться.

— Поделиться?.. Что вы, мне другого мужа найдете или свою кандидатуру предложите? — насмешливо спросила я.

Глазки Георгия Зосимовича превратились в щелочки — до того понравился ему мой ответ. Он с удовольствием отхлебнул пива. Крякнул, нет, квакнул, как лягушка. И, вздыхая, сказал:

— Другого мужа тебе искать не стану. Сама найдешь. Такие женщины на дороге не валяются. А в отношении моей кандидатуры, то...

— Помозговать надо, — подсказала я, видя, что Широкий замялся.

Георгий Зосимович закашлялся, поскреб ногтями затылок.

— Правило у меня есть такое, — наконец сказал он. — С подчиненными ни-ни-ни...

Я подалась вперед и сказала ему почти шепотом:

— Народная мудрость учит: всякое исключение подтверждает правило.

Широкий попятился назад вместе со стулом. Мне показалось, что у него перехватило дыхание. Наверное, от удивления.

Но, приглядевшись к моему лицу, готовому разорваться от смеха, он вдруг понял все. И сказал, покачивая головой:

— Шутница ты, Миронова. Шутница. Не люблю я шутниц...

— А кто их любит?

— Это верно, — согласился Широкий. — Вот, Закурдаеву мы все-таки переизбрали.

— Когда?

Мне показалось, что я ослышалась.

— Сегодня, — довольно, почти ласково ответил Широкий.

Я побледнела. Однако попыталась скрыть волнение. Сказала укоризненно:

— Нехорошо, Георгий Зосимович. Могли бы и посоветоваться с председателем цехкома.

— Ну... Это ты уж на себя много берешь. Бригадирство — дело не профсоюзное, а скорее административное. Ты теперь не член бригады. У тебя более ответственные обязанности.

Похоже, что эти фразы были заранее подготовлены. Он говорил их, словно читал наизусть. Впрочем, возможно, я ошибаюсь: Широкий всегда говорит много и охотно.

Я не собиралась уступать. За семь лет Буров научил меня спорить. И я была уверена, что у Широкого скорее печень заболит, чем он добьется, чтобы я с ним согласилась.

— Между прочим, — сказала я, — злопамятство никогда и никого к добру не приводило.

— У каждого свой характер, — улыбнулся Широкий и нервно застучал пальцами по столу.