Дикий хмель

— Наведи порядок, — советую я. — В твоих руках сила — фабричная печать.

— Наведу, — обещает Буров.

Мне не хочется омрачать ему вечер. Но я уже заметила: мой муж больше говорит, чем делает.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

 1

Пели птицы. Небо тянулось дремотное, разморенное июльской жарой, с застывшими, словно нарисованными, сине-белыми переливами. Тополя не дрожали листвой. И не гнули ветки, потому что ветер не дул совсем, а запахи усыхающей травы и цветов держались за духоту, как дети за руки матери. Высоко в голубой мгле морщилось солнце. Но здесь, на земле, никакой мглы не было. Был только нестерпимо режущий свет и тени от тополей.

Где-то далеко, на Планерной, с грохотом проносились электрички. Но это был очень далекий грохот, точно раскаты ухающей за синим горизонтом грозы.

Я всегда боялась грозы. И мама тоже...

Едва первые капли, чаще всего крупные, как голубиное яйцо, начинали барабанить по листве и по стеклам, мы закрывали рамы, выключали свет, если дело было вечером, и садились дальше от печки. Мама обнимала меня. Я клала голову на ее теплое плечо. И какое-то время мы сидели молча, прислушиваясь к рычанию воды, таясь от глазастых молний. Потом гроза немного утихала. Или мы привыкали к ней, и нам казалось, что она утихает. Тогда я просила:

— Мама, расскажи, как ты познакомилась с папой.

И мама, светясь улыбкой, тихо и охотно повторяла рассказ, который я слышала много раз.

Они познакомились в грозу.

Была ранняя июньская гроза — внезапная, среди солнечного, голубого дня. Мама шла через площадь Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. И туча нагнала ее... И когда все началось, то бежать уже было некуда. И мама прижалась к дереву. А какой-то парень, молодой и очень хороший, схватил ее за руку и закричал:

— Под деревом нельзя! Под деревом может убить молния!

И мама побежала за ним. А потом они присели на корточки, прямо посреди площади. Парень накрыл маму газетой. Но газета, конечно, размокла, расползлась. И ручьи несли ее обрывки вниз к Ростокину вместе с палочками от мороженого.

После, когда прошли тучи и опять хорошо засветило солнце, мама и парень очень смеялись, потому что были молодыми и мокрыми...

Я знала, мама любила рассказывать об этом. Она говорила тихо, но голос ее, как музыка, вмещал в себя и радость, и грусть, и еще что-то, что нельзя вот так просто назвать одним словом...

Мама мне всегда казалась мудрой и старой. Мудрой, понятно. Она помогала мне открывать мир, как когда-то ей помогала добрая нянечка в детдоме. Но старой? Почему старой? Она умерла в тридцать семь лет. На полуовальной некрасивой плите из мраморной крошки есть цифры:

1924—1961

А на могиле отца, если могила существует, на каменной плите, если есть плита, должны быть выбиты еще более печальные цифры:

1923—1945

Так неужели эти двое людей, до которых земля оказалась такой жадной, полыхнули зарницами и ушли лишь для того, чтобы в этом мире оставить меня?..

Мама всегда казалась мне старой... Казалась мне старой... Может, я предчувствовала ее короткую жизнь, измеряла годы другими мерами... Другими цифрами...

Нет. Конечно, нет. Просто кладбище всегда навевает мысли о вечности, о смысле жизни... Напоминает, что жизнь и длинна и коротка.

Слева могила с высоким, как свеча, горящим крестом из нержавеющей стали. Золотистая надпись на мраморной доске:

Аксельбрант Модест Карлович

1866—1961

Инженер-путеец

А справа от могилы матери пирамидка со звездочкой:

Богуславский Иван Павлович

1939—1961

У ограды пожилая женщина выщипывает траву. Девочка лет семи — бант, точно крылья бабочки, — носит воду в маленькой лейке.

— Сын? — спрашиваю я.

— Сын, — горестно кивает женщина. Выпрямляется, вздыхает. — Вот...

— Так рано?

— Погиб при исполнении служебных обязанностей, — говорит женщина тихо.

— В милиции работал?

— Нет, не в милиции, — совсем тихо...

Женщина трогает девочку за плечо, трогает нежно, любовно:

— Так дочку и не увидел.

2

— Вика считает, что детишки рождаются и в старых домах.

Буров опускает книгу. Откидывается в кресле. Он купил это кресло по случаю в мебельном на Звездном бульваре. Кто-то, приобретая гарнитур, отказался от кресла, и оно досталось Бурову — большое, с полированными подлокотниками и темно-малиновой обшивкой. Приткнуть его к стене из-за тесноты было невозможно, и оно, как трон, стояло в середине комнаты. Буров читал в нем или посапывал, прикрывая глаза ладонью, что должно было означать: он «обдумывает вещь».

— Ты лучше обдумывал бы ее во сне, — сказала я однажды.

— Между прочим, мне часто снятся сюжеты. С такими поразительными мельчайшими подробностями, словно я уже пережил это когда-то.

— А заметки из многотиражки тебе не снятся?

— Нет, — он, конечно, чувствует иронию в моем голосе, но не подает виду. У него способность обходить неприятности, как у корабля скалы. Но кораблю помогает эхолот. А Бурову? Ум, чутье, толстокожесть?