Дикие пчелы

С трудом отвалил Макар бревно от дверей сеней. Открыл головой дверь и вполз в сени, втянул за собой пса. Затем открыл двери в дом и перевалился через порог, оставил злую бурю с носом. Обозленная, что жертва ушла, она завизжала в пазах домика, застучала дранкой на крыше, задребезжала стеклами в рамах.

Долго, бесконечно долго лежали человек и пес на полу. Первый дремал, второй был в забытьи. Макар отдохнул, с трудом поднялся на ватные ноги, достал с полки туесок с медом и жадно выпил его как воду. Мед вернул силы. Макар сбросил с себя мокрую дошку, хрустящую ото льда, снял потную рубашку, накинул на плечи зипун, не спеша начал выбирать снег и сосульки из бороды. Лишь потом вздул свечу, растопил печь. Буря неистовствовала, встряхивала домик, как пасечник встряхивает рамку, чтобы сбросить с нее пчел, гудела в трубе. Но она уже была не страшна. Жарко горели в печи дрова, сладкое тепло разлилось по телу. Было легко на душе, ведь Макар сделал больше, чем мог: спас пса и сам выжил. Он бросил на топчан, который стоял у русской печи, изюбриную кожу, положил на него собаку. Она взвизгнула.

– Ожил. Ничего, оклемаемся. Лежи. Все будет ладно.

Макар пожевал вяленого мяса, не раздеваясь, прилег на кровать и тут же уснул, будто куда-то провалился. Спал он по-стариковски недолго. Свеча догорела. Зажег другую. Пес все так же лежал на топчане, но глаза его уже были открыты, он пристально смотрел на человека, будто спрашивал: кто ты? Макар напоминал Безродного. Хотя бы ростом и бородой, но Безродный сбрил бороду. Увидел огромную тень, косматая, она переломилась. Зарычал. Макар усмехнулся:

– Рычишь. Хорошо, а ить, почитай, был дохлый.

Пора было варить ужин.

Нагнулся старик, чтобы взять полено и подбросить в печь. Пес ощерил зубы, подобрал лапы, словно хотел прыгнуть на человека.

– Не бойся, сам сообрази своей башкой, на кой черт мне было волочить тебя сюда, а потом бить, ить я человек. Понимаешь – человек. То-то. Замолчал. Лежи, не трону, вишь, печь надо топить. Ветер-сквалыга с устатку может и заморозить нас. На улице не замерзли, а в доме можем окостыжиться. На мне гола кожа, а ты в шубе. Смекай! Разница есть! Я сам о себе радеть должен, не токмо о пропитании, а еще и о тепле, – ворчал Макар.

В его голосе пес уловил теплые нотки, каких не было у прежнего хозяина. Но они были, эти же нотки, у Федьки.

– Будь у меня такая шерстина, как у тебя, тогда бы я жил без думок о лапотине. А то ить штаны надо, рубашку подай, а поверх разную разность на себя пялишь. Человек есть человек, ему больше вашего надо; едома, лапотина, тепло. Мало того, так еще и душевная закрутка надобна. А то как же? Без душевности человек – не человек. И тебе она надобна. Вона, к примеру, одел я хоминских щенят, носятся они по снегу, визжат, ожили. А то ить совсем охляли в духоте и безветрии. Ты на ветер зла не таи, он тожить нужен. Все, брат, здеся к месту. А ты рычишь на меня. Хомин спас меня, я ему помогаю, а не рычу. Тебя я спас – ты, коль сможешь, мне поможешь. Когда-никогда словом обмолвимся. Одному-то скукотно. Найдется хозяин – верну. Чужого мне не надо.

Пес больше не морщил нос, не скалил клычины. Чуть поворачивал голову, то левым, то правым ухом нацеливался на Макара, слушал его ровный голос. Силился понять, о чем говорит. А Макар все плел и плел нить разговора, не кричал на пса, не топал ногами, как старый хозяин, и не было у этого человека той страшной хрипоты в голосе. И пахло от этого бородача не водкой и людской кровью, а свежим ветром, тайгой, колонками, талым снегом и сопками… Этот, наверное, из Федькиной породы…

Макар подошел к псу, нагнулся, хотел погладить его голову, но пес зарычал, в глазах плеснулся зеленый огонек. Макар отпрянул, проговорил:

– Строгий пес. Погоди, погоди, ну дела! Дэк ить ты смотришь на меня по-волчьи. А я тя в избушку приволок. Ну кто ты: волк или собака? Но ведь волки не бывают черными. Опять шея натерта ошейником. У нас бывали такие собаки, что повелись с волками. Добрые были собаки. Весьма добрые.

Пес снова уловил теплые нотки в голосе человека. И стало стыдно, что он зарычал на него. Чуть вильнул хвостом, словно попросил прощения за недоверчивость.