Дикие пчелы

Пес прокусил ичиг и ранил палец. Безродный схватил палку и, горбатясь, двинулся на пса. Тот подался назад, молча, без лая и рыка, отступал. Цепь кончилась. Безродный занес палку для удара, но пес опередил его. Резко прыгнул, грудью сбил с ног Безродного, тот упал на спину. К счастью, он был одет в кожаную куртку, пес ухватился за нее и, всхрапывая, начал перехватывать зубами, чтобы добраться до шеи. Он делал это так, как обычно делал с зайцами: ловил их за зад, а потом прижимал к земле, подбирался короткими рывками к шее. Безродный уперся руками в морду собаки, пытался оторвать ее от себя. Еще секунда-другая – страшные клыки вопьются в судорожно ходивший большой кадык…

Цыган остолбенел, лихорадочно думал: «Пусть задавит. Свободен буду. Потом хлопну Макова и уйду с корнями в Харбин, может быть, в Чифу, и заживу припеваючи. А если не задавит? Если Безродный сейчас вывернется, он мне этого не простит». Струсил Цыган, прыгнул на пса, подмял его под себя, выхватил нож и с силой разжал челюсти. Отшвырнул в сторону. Сам тоже отскочил. Безродный со стоном откатился. Потом встал, качаясь, пошел за плетью. Пришел и начал хлестать пса. Тот крутился, пытался поймать жалящий конец плети, рычал, выл, но ни разу не заскулил, не запросил пощады.

– Хватит! – закричал Цыган и оттолкнул Безродного. – Палкой дружбы не добьешься! Ну и пес! Что будет, когда он заматереет? Пошли перевяжу руку. М-да… чуть было не пришлось записывать тебя в бабушкин поминальник. Не бей больше. Лучше лаской бери.

– Собака как баба: чем больше бьешь, тем она ласковее, – рвался к псу Безродный.

– Собаки и бабы бывают разные. Одна через побои любит, другая – за лаской тянется. Не заскулил, черт, не запросил пощады… Перепродай мне пса. Ты дал Терентию десятку, в пять раз больше дам. Не покорится он тебе. Это же волк. Хватка волчья. Смотри, как глаза горят, ажно зеленые.

– Не продается! Безродный купленное не продает!

– Ну что ж, ладно. Может, когда еще вспомнишь Цыгана, что он тебе нагадал: пес – твоя судьба. А судьбу мы не выбираем, она не конь и не баба, раз отродясь дается.

– Оставь свою ворожбу при себе. Сделаю я из пса помощника.

– «Помощника!» Сожрет он тебя! – мрачно бросил Цыган и пошел в дом.

– Нет, Цыган, нет, покорю, обязательно покорю! – процедил сквозь зубы Безродный. – Будет бежать на мой свист через десять сопок. Покорю!

В Божьем Поле – гнетущая тишина. Жнецы жали «пьяный» хлеб. Хилые колосья, поточенные ржой. Этот хлеб есть нельзя: от него болеют люди. Но и без хлеба жить трудно, хоть «пьяный», но хлеб. Не умирать же с голоду.

Над тайгой тоже тишина и зной осенний. По улице бродили голодные собаки; купались, как летом, в пыли куры, а возле дворов тех, кто уже обжился, валялись в грязи чушки – помесь домашней свиньи с диким кабаном – черно-белые, а то и вовсе черные. Глухо рокотала река.

Из двухэтажного дома вышла Груня, лениво потянулась, осмотрелась, побежала к реке, чтобы искупаться. Хоть и говорят в народе, что после Ильина дня бог в речку льдинку пустил, но здесь вода еще теплая, купаться можно. Груня могла себе такое позволить. Жилось ей хорошо. Работница все делала по хозяйству. Неизвестные люди везли из Ольги муку, разные крупы, сладости, мануфактуру, украшения: то серьги, то кольцо с дорогим бриллиантом. «А деньги?» – спросила этих людей в первый приезд Груня. «Все оплачено. У нас без обмана. Так приказал твой муж. Извольте-с принять».

Тропа нырнула под взлобок. Навстречу шел Федька Козин. Он нес на коромысле две связки симы. При каждом его шаге из животов симин высыпалась икра. Груня сошла с тропы, чтобы дать дорогу бывшему жениху. Это была первая встреча после того, как они расстались в Веселом Яре. То Федька болел, то ушел учиться к староверам таежному ремеслу. И та учеба не прошла даром. Теперь многие добывали рыбу заездками, острогами, крючками. А то ведь жили под боком у рыбы и без рыбы. Кто-то поймает двух-трех руками или заколет вилами.

Федька стал ростом выше, шире в плечах. Руки от тяжелой работы налились силой. Он был в холщовых штанах, в холщовой рубашке, босиком. Соломенный чуб выбился из-под рваного картуза и метался на теплом ветерке. Лицо задубело и побурело. Федька прошел мимо Груни, опустив глаза.

– Ты чего, задавака, меня обходишь?

– А чего тебя привечать-то? Теперь ты мужняя баба.

– Не дуйся, Федя, ты сам виноват. Аль не знал, что мы умирали с голоду?

– Не знал, потому как сам был в беспамятстве. Надорвался, простыл, едва оклемался.

– Давай дружить? – тронула она за рукав Федьку.

– Ты что, рехнулась? Ить ты замужем! Дура!

– Ну и что? Если замужем, разве нельзя дружить? – наивно спросила Груня.

– Нельзя. Муж тебя прибьет.

– Не прибьет. Давай дружить. Урожай нынче плохой, может, чем и помогу.

– Подаяний не принимаю. Не нищий. Слава богу, тайга не обижает.

– А мой Степан, сказывают, много корня женьшеня нашел, – похвастала чисто по-детски Груня.

– Знаем, как он его нашел…

«На что он намекает?» – подумала Груня.