Дикие пчелы

– Много намыл золота Замурзин. Как делить будем?

– Половина его, остальное поделят между нами.

– Боюсь я Замурзина. Страшный это человек. Он сказал: «Бери своих бродяг и пошли мыть золото. Будем ловить охотников на тропах, делать их рабами. Как намоем много золота, то всех убьем».

– Почему ты боишься Замурзина?

– Убьет он не только наших пленников, но и нас убьет. Такие люди своего не отдают.

С гор начали наплывать сумерки. В ложках застыли туманы. Дрогнула первая звездочка на западе. Колыхнулась тайга, замерла и вмиг уснула. Пленников бандиты накормили, затем крепко связали веревками, и все залезли в шалаши. У каждого шалаша встали часовые.

Стемнело. Ночная тишина разлилась над тайгой. Пролетела сова, тронула бесшумными крыльями теплый воздух, ушла в низовье речки. Заверещал заяц. Знать, попал в когти совы. Среди кустов замерцали светлячки, словно чьи-то души пришли посмотреть на людей-зверей. Тех, кто сторожил и заставлял пленников работать, иначе назвать было нельзя.

Ровно горели костры у шалашей, около них дремали часовые. Они были уверены, что никто не потревожит их сон, пленники накрепко связаны, тропы сторожат дозорные. Здесь никто не пройдет незамеченным.

Но Тинфур ужом полз среди шалашей. Подполз к шалашу страшного Замурзина, затаился и стал слушать.

– Давай, Замурзин, кончать эту лавочку. Намыли ладно, не влипнуть бы. Это ить хуже разбоя, коим мы занимаемся в Расее.

– Ладно намыли, почитай, пуд будет. Еще день, и будем кончать с этим базаром.

– Слушай, может быть, не будем всех убивать? А? Надоела мне эта кровь.

– Тиха, дура! Услышат. Кровей не будет. Всех опою настойкой борца, и предстанут они перед богом чисты и праведны. Завтра пирушка – и завязываемся. Тогда гуляй, Расея.

– Уходить надо в Китай.

– С таким золотом хошь в Китай, хошь в Америку.

– Хорошо, завтра кончаем, душа ныть чтой-то начала.

– Не трусь, Прокоп. Все грехи падут на мою душу. Ты останешься чист, ако святой. Аминь. Спи.

Тинфур подполз к шалашу, где лежали пленники. Раздался стон, затем проклятие:

– Будь они прокляты, всю ноченьку лежишь спеленат, завтра снова робить, – гудел кто-то густым басом. Наверное, буробородый.

– Робил бы, но ить нас отседова живьем не выпустят. Эх, хошь бы махонький ножичек, ослобонился бы – и в тайгу.

– Жаль умирать.

– Не ной, Силов, может, живьем отпустят. Мы ить ладно им помогли.

– Не ныл бы, но ить знаю я этих зверей. Оба беглые, с каторги. Убивцы. Что им человек – как для тя букашка, так им и человек. Звери и то бывают добрее.

Друзья подкрались к шалашу. Тинфур убрал часового, прополз в шалаш, тихо прошептал:

– Я Тинфур-Ламаза, не шумите…

Кто-то ойкнул и подался назад.

– Сейчас я перережу веревки, и вы все осторожно выползайте.

Заскользили тени в ночи. Раздался тупой удар кайла, второй, кто-то вскрикнул, промычал. От затухающего костра поднялся охранник, крикнул. Но крик его тут же оборвался, он упал, начал сучить ногами по истолченной земле.

Ночная тишина нарушилась таинственными шорохами. Календзюга, Арсе и Тинфур-Ламаза крались к другому шалашу.

Из шалаша выскочили Замурзин и Прокоп, дали прицельный залп по теням из винтовок, кто-то застонал, покатился по отвалу породы. Но на бандитов уже навалились, началась свалка. Замурзин рычал медведем, разбрасывал пленников, как щенят, выхватил из-за пояса револьвер, но оружие у него выбили, заломили назад руки.

Рассвело. Оборвались выстрелы. Лес ожил. Пробежал мимо бурундук по своим делам; задрав хвост, цокнула белочка, профыркали на сопке рябчики.

Замурзин стоял перед своими бывшими пленниками, оборванными и худыми, косматыми и грязными.

– Замурзин, ты когда потерял лицо человека? – спросил тихо Тинфур-Ламаза.

– Не твое собачье дело, гад косоглазый! – рыкнул Замурзин. Он был всклочен, похож на медведя-подранка, который встал на дыбы, чтобы навалиться на охотника.

– Арсе, сходи в балаган и принеси банку со спиртом. Я хочу угостить Замурзина, – усмехнулся Тинфур.

Арсе принес спиртовую банку.

– Пей, Замурзин!

Замурзин качнулся, сжал губы.

– Пей, ты смелый человек, сильный человек. А может быть, трусишь?

– Наливай, все одно жизнь пропащая! – выдохнул Замурзин.

Ему налили кружку спирта. Он закрыл глаза и одним духом выпил отраву. Коричневатый настой спирта потек по бороде, жилистой шее. Задохнулся. Рванул ворот рубахи, схватился за горло. Закачался. Глаза полезли из орбит. Глухо замычал. Начал медленно оседать. Сел на землю. Согнулся от жуткой рези в животе, будто в него влили расплавленный свинец. Упал. Покатался… Открыл глаза, опалил диким взглядом Тинфура, дернулся и затих.

Золото делили на глазок. Каждый засовывал кожаные мешочки за пазуху, пряча глаза, спешил скрыться в тайге, прихватив с собой винтовку, что добыл в ночном бою. Получил свою долю и рыжебородый. Он так и не назвал свое имя. Метнулся в чащу и ушел в низовья речки.

Федор Силов еще был молод, но вел себя достойнее других, хотя ему тоже не терпелось получить свою долю и он все поглядывал на кожаный мешок, из которого так быстро убывал золотой песок.