Дифтерит

И страшным ударом кулака в лицо Модест Гаврилович отбросил его в угол комнаты.

- Караул! - неистово завопил Ульян Иваныч, кинувшись в двери.

В дверях уже толпился народ: серая баба в фартуке, старик сторож с ведром в руке, больной в желтом халате, с ногой на деревяшке.

Ульян Иваныч растолкал их, зацепился за что-то ногою, упал, но тут же быстро вскочил, настежь распахнул двери и выбежал на двор.

Здесь он остановился на секунду и отдышался, потом, обогнув привязанных лошадей, мелкой рысцой побежал на станцию.

В кармане у него было еще около двух рублей; он твердо решил сесть в отходящий поезд и доехать до Курска зайцем.

VIII

Когда Модест Гаврилович один ехал обратно в свою усадьбу, была ночь.

Одним широким общим мазком она окрасила в безразличный, серый цвет и небо и землю и превратила холодный ветер в метель.

Не то тоскливо, не то торжествующе воя, метель с разбегу набрасывалась на медвежью полость саней, срывала ее с петель и шумно заворачивала кверху; она подымала столбы снега и ребячливо бросала их в горячие фыркающие лошадиные морды; она прыгала на верхушку длинного дышла и старалась выдернуть железный болтливый язычок колокольчика, отчего колокольчик замирал и позвякивал придушенно и жалобно; она забиралась под высокий бобровый воротник Модеста Гавриловича и хваталась холодными руками за его шею.

Модест Гаврилович не мог справиться со своими мыслями. Горячечно-быстрые, они крутились в его голове, как эта метель в снежном поле, сталкивались, разбегались, звонко ударялись о стенки черепа, отчего голова болела в висках, потом собирались снова в одно место и бешено кружились.

Он представлял себе маленький гроб с металлическими ручками, такой, какой был и у Пети, а в гробу желто-восковое, худенькое личико с тонкими бровями и прямым, острым носом.

За гробом, приплясывая и подпевая, шла его жена Елена Михайловна, с распущенными русыми косами, с безумными, широкими зрачками глаз, а около нее шариком катался маленький круглый Петя и, растягивая слова, говорил: "Вы меня схоронили, а я - вот он, живой!"

Сестра Людмила, высокая, костлявая, с черными усиками и с неизбежной папиросой в руках, басовым мужским голосом причитала сзади: "Какая жалость! Какая жалость!.."

И рояль в углу гостиной плачущими, обрызганными слезами звуками выбрасывал в воздух мелодию Somnambul'ы, любимой вещи Елены Михайловны.

Выла метель, скрипели полозья, стучали четыре пары копыт, позвякивал колокольчик.

Мелькнул черный столб по шоссе, и Модест Гаврилович вспомнил, что с ним был Ульян Иваныч, а теперь его нет. Он припомнил, что видел его в последний раз в то время, когда тот закричал: "Караул!" - и бросился к двери, и ему, точно в тумане, представилось, как сам он выходил через ту же дверь к лошадям, как толкнул в грудь старика с ведром, а оглянувшись в комнату, увидел Ивана Степаныча на полу в окровавленном сбоку чесучовом пиджаке.

Потом и Ульян Иваныч и доктор куда-то пропали. Выплыл почему-то начальник станции Бледнов, псовый охотник и пьяница, который вечно задерживал его хлеб, потому что он не давал ему взяток.

Бледнов потирал руки, подмигивал ему откуда-то из снежных сугробов и язвительно шипел: "Ага, милый! А что? Попался?.."

Метель уже застилала дорогу мягким, пушистым ковром, в котором вязли полозья. Буланые фыркали. Четыре острых уха черными треугольниками торчали на темном беззвездном небе.

- Все пропало! Кончено! - вслух сказал Модест Гаврилович.

Со дна его души поднялись плотные серые жужжащие мысли, похожие на рой пчел, сбитых ливнем.

И в душе его заколыхался животный страх перед чем-то большим и всесильным, имя которому на человеческом языке - "Жестокость".

Оно встало перед ним, ледяное и гладкое, и погребло под собою то, что он называл раньше "справедливостью", "причиной", "долгом" и другими, теперь лишенными значения словами.

Из конца в конец по огромному пустырю выла метель. Полновластной хозяйкой носилась она по его земле, купленной трудами целой жизни. Она издевалась и над его булаными, и над медвежьей полостью его саней, и над ним самим. Она хохотала прямо ему в уши дребезжащим, подлым смехом...

И, поднявшись на ноги и злобно сжав зубы, Модест Гаврилович изо всей силы ударил вожжами по лошадям. Лошади вздрогнули, рванули задами и понеслись, храпя и подбрасывая сани.

Уже давно промелькнули во мгле кудловатые ветлы и опушка леса, темной грудой осталась в стороне длинная усадьба Модеста Гавриловича, с пустым высоким старым домом, а он стоял злобный, раздавленный, непонимающий и жадно и жестоко бил и гнал лошадей, точно хотел нагнать и раздавить судьбу.

Лошади бешено рвались, храпя и мотая мордами, сани подпрыгивали на ухабах, слетевшая с крючков медвежья полость, точно тяжелое крыло, трепалась за санями; а спереди, и сзади, и кругом залегла черная тоска и шумно и страшно дышала ему в лицо белой метелью.

1904 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

Дифтерит. Впервые напечатано в "Новом пути" № 3 за 1904 год. Вошло в первый том собрания сочинений изд. "Мысль" с датой: "Январь 1904 г.".

H.M.Любимов