Дьявол и Шерлок Холмс. Как совершаются преступления

— Неужели членам комитета не показалось, что доклад Херста вскрыл именно «вопиющие ошибки» следствия? — поинтересовался я, но и на это у Лафайета нашелся ответ:

— Каких только отчетов мы не получаем, но у нас нет своих специалистов, чтобы оценить их.

Элвин Шоу, также служивший в то время в комитете, заявил, что в этом деле «ничего не настораживало», и сердито добавил:

— И вообще тут говорить не о чем.

Херст назвал поведение членов комитета «безответственным и бессовестным».

Ривз надеялся еще выпросить тридцатидневную отсрочку у губернатора Перри, но Уиллингэм тем временем писал завещание и последние распоряжения. Стейси он написал раньше, просил у нее прощения за то, что не сумел быть ей хорошим мужем, и благодарил за все, что она дала ему в жизни, в особенности за их трех дочерей:

«Я все еще слышу голос Эмбер, как она прикольно говорила «Чувяк!», как говорила «Дай я тебя обниму», и я все еще чувствую ручки Кармон и Кэмерон, которые гладят меня по лицу». Он выразил надежду: «Однажды, не знаю как, но как-нибудь правда обнаружится и мое имя будет очищено».

Он спросил Стейси, не согласится ли она установить его могильную плиту возле могилы детей. Стейси, которая поначалу твердо верила в невиновность своего мужа, незадолго до казни впервые заглянула в материалы дела. О заключении Херста она ничего не знала, и эти материалы убедили ее в том, что Уиллингэм виновен. Поэтому она отказалась исполнить его желание, заявив репортеру: «Он отнял у меня детей!»

Элизабет Джилберт, наоборот, просила прощения у Уиллингэма — ей казалось, что она сделала для него не все возможное. Еще до того, как ему отказали в помиловании, она предупреждала, что не может дать ему ничего кроме дружбы, и Уиллингэм с радостью принял это предложение. Он писал, что ему достаточно «быть хоть малой частью твоей жизни и, уходя, знать, что я все-таки соприкоснулся с другим сердцем, что кто-то будет меня помнить, когда я уйду. Тебе не за что просить прощения», — добавил он и попросил Элизабет присутствовать при казни, чтобы помочь ему справиться.

В назначенный для казни день, 17 февраля, родители Уиллингэма и еще кое-кто из родственников собрались в приемной тюрьмы. Приговоренного по-прежнему отделяло от них стекло из плексигласа. «Как бы я хотел обнять вас обоих, — писал Уиллингэм родителям. — Маму я всегда обнимал, а вот папу — слишком редко».

Оглядывая собравшихся, Уиллингэм вновь и вновь спрашивал, где же Элизабет. Он не знал, что незадолго до этого дня Элизабет Джилберт попала в аварию: она ехала домой из магазина, и другой автомобиль, проехав на красный свет, врезался в ее машину.

Как-то раз Уиллингэм предложил своей приятельнице просидеть целый день в кухне, никуда не выходя, чтобы хотя бы отчасти почувствовать на своей шкуре положение заключенного в тюрьме, но Элизабет все время уклонялась от этого сомнительного удовольствия. Теперь она была полностью парализована.

Из реанимации Элизабет попыталась связаться с Уиллингэмом, но ей это не удалось. Позднее дочь прочла ей письмо Уиллингэма: он прощался с ней и напоследок пытался высказать, как много она значила для него. Он даже стихи написал: «Хочешь узреть красоту, какой никогда не видала? Закрой глаза, открой свой разум, и мы начнем все сначала».

Джилберт провела несколько лет в больнице, и постепенно врачам удалось восстановить подвижность в руках и в теле выше пояса. Она говорила:

— Я думала, что пытаюсь спасти Уиллингэма, но в итоге он спас меня, он дал мне силы перенести все это. Наступит время, когда я снова смогу ходить, и я знаю: это все потому, что Уиллингэм подал мне пример мужества.

Уиллингэм заказал последний обед и в четыре часа дня 17 февраля всласть поел: три свиных ребрышка-барбекю, две порции луковых колец, жареная окра, три говяжьи энчилады с сыром и два куска лимонного пирога с кремом. Ему уже сообщили, что в последней отсрочке губернатор Перри отказал. (Представитель губернатора заявил: «Губернатор принял решение, основываясь на фактической стороне дела».) Родители Уиллингэма не могли сдержать слез.

— Не грусти, мамочка, — сказал Уиллингэм. — Еще пятьдесят пять минут, и я буду свободен. Отправлюсь к моим деткам.

Прежде он признавался родителям, что в одной важной детали насчет пожара он солгал: он так и не проник в детскую. «Я не хотел, чтобы люди считали меня трусом», — пояснил он. Херст хорошо понимал его.

— Люди, не пережившие пожар, обычно не понимают, почему те, кто смог спастись сам, не помогли другим, — говорил он мне. — Эти люди просто никогда не имели дела с огнем.