Диалоги об Атлантиде

Сокр. И хорошо делаешь, Иппиас, – чтобы избавиться нам от дальнейшего исследования. Ведь если прекрасное относится к этому, то приятное чрез зрение и слух уже не может быть прекрасным; потому что оно чрез зрение и слух делает приятным оба, каждое же порознь – нет. А это, Иппиас, как я и ты – согласились, было невозможно.

Ипп. Да, согласились.

Сокр. Стало быть, приятному чрез зрение и слух нельзя быть прекрасным; потому что иначе, сделавшись прекрасным, оно представлялось бы чем-то невозможным.

Ипп. Правда.

Сокр. Так вы говорите опять сначала, скажет тот человек, потому что погрешали в этом. Что же такое называете вы прекрасным в обоих удовольствиях, ради чего, предпочитая их всем прочим, именуете прекрасными? – Мне-то кажется, необходимо отвечать, Иппиас, что это – самые безвредные и наилучшие из удовольствий, берутся ли они вместе или порознь. А ты имеешь сказать нечто другое, чем они отличаются от прочих?

Ипп. Отнюдь нет; эти удовольствия существенно наилучшие.

Сокр. Стало быть, вы назовете также прекрасным и полезное удовольствие? – спросит он. – Выходит, скажу я. А ты?

Ипп. И я.

Сокр. Но полезное, скажет он, есть то, что делает добро; а делающее и делаемое, как уже было найдено, отличны одно от другого; следовательно, ваше слово не возвращается ли к прежнему? то есть ни доброе не может быть прекрасным, ни прекрасное – добрым, если то и другое из них есть иное. – Всего более, скажем мы, Иппиас, если только есть у нас здравый смысл. Ведь непозволительно не соглашаться, когда говорят правильно.

Ипп. Но что же, наконец, всё это значит, Сократ? обрывки и обломки речей, раздробленных на малейшие части, как я прежде сказал. Между тем, прекрасно и весьма ценно то, чтобы быть в состоянии произнесть превосходное слово либо в суде, либо в совете, либо в каком другом правительственном собрании, к которому могла бы быть обращена речь, – произнесть слово убедительное, имеющее целью принесть оратору не маловажную, а величайшую награду, то есть спасение его самого, его имущества и друзей. К этому надобно стремиться, распрощавшись со всеми мелочными тонкостями, чтобы не показаться слишком неразумным, позволяя себе такие дурачества и такую болтливость, как теперь.

Сокр. Ах, любезный Иппиас! блажен ты, что знаешь, чем должен человек заниматься, и уже, говоришь, довольно занимался. А меня, как видно, держит в своей власти какая-то сверхъестественная судьба. Я блуждаю и вечно в недоумении. Когда же свое недоумение открываю вам, мудрецам, вы закидываете меня обидными словами, зачем открыл его, ибо говорите то же, что и ты теперь, будто я занимаюсь глупостями, мелочами и ничего не стоящим делом. Но если опять, убежденный вами, я говорю то же, что вы, что, то есть, гораздо лучше быть в состоянии составить и произнесть превосходную речь либо в суде, либо в другом каком собрании, то начинаю выслушивать всевозможные укоризны и от других здешних граждан, и от того, всегда обличающего меня человека; ибо он весьма близкий мой родственник и живет в том же доме. Поэтому, как скоро прихожу к себе домой, и он услышит, что я это говорю, – спрашивает: «Не стыдно ли тебе сметь разговаривать о прекрасных делах, если, столь явно обличаемый, относительно прекрасного, ты не знаешь даже того, что́ есть прекрасное. Каким образом будешь ты знать, прекрасно ли кто составил свою речь или нет, либо какое другое дело, когда не знаешь прекрасного? Если же ты таков, то думаешь ли, что тебе лучше жить, чем умереть?» Итак, мне приходится, как говорю, выслушивать и от вас поношения, и от него укоризны. Но может быть, нужно теперь всё это; ибо нет ничего странного, если от этого получу пользу. И в самом деле, Иппиас, я думаю, что беседа с обоими вами мне полезна; кажется, я понимаю, что значит пословица: прекрасное – трудно.