Дядьки

Юрик подошел к женщине, свесил ее ноги с кровати, энергично потер руки, резво просунул их через подмышки к спине лежачей и, судя по пыхтению, пытался скрепить замком. Лицо его потонуло в подушке, и со стороны казалось, что голова парализованной вырастает из спины моего друга. Юрик прямо-таки борцовским рывком потянул на себя, усадил женщину и без паузы, не размыкая рук, рванул еще раз в направлении стула, но потерял равновесие и вместе с женщиной рухнул на пол. Бессильное ее тело, казалось, падало частями — так по дощатому настилу рассыпаются клубни картофеля из опрокинутого мешка. «А!» — вскрикнул вдруг Юрикин отец, словно озвучил упавших героев фильма. Он повернулся на спину и сильно захрапел. Я подбежал на помощь и застал друга лежащим ничком, лицом в ладонях, плачущим навзрыд. Рядом, разбросав как попало онемевшие конечности, лежала женщина и тихо скулила. Я так растерялся, что не знал, кого первого приподнять, но потом решил, что Юрика: во-первых, он лежал ближе, а во-вторых, я боялся повторения неудачного кульбита. Но Юрик опередил меня. Он резко вскочил на ноги, крикнул: «Убирайся отсюда!» и гневно толкнул меня в грудь. Я по инерции отбежал назад, споткнулся о храпящую голову Саркисова-старшего и грохнулся на него — аккурат головой в мокрый пах. Тот приподнялся, сонно огляделся, схватил мою голову тяжелой и вязкой огромной пятерней, смахнул с себя, как какую-то гусеницу, после чего повернулся на другой бок и засопел. Я откатился к двери туалета, но быстро встал на ноги, тяжело дыша, задыхаясь, ощущая поганую сухость во рту. Испуганный и униженный, я не сразу выхватил из пространства Юрика. Он стоял на том же месте и, вцепившись одной рукой в жиденькие волосы женщины, другой — методично, наотмашь — бил ее по лицу, по ушам, по голове, по глазам.

— Сука! Сука! — орал он одним только горлом. — Зачем ты заболела, тварь? Зачем ты нас подвела? Как нам жить, мразь, теперь, как жить? Ты мне больше не мама, ты тварь, сука, сука…

— Уууу, бдя-буба-буба-бабу-буля-буба, уууу…

Я вскрикнул, выскочил из комнаты и побежал. Пронеслись мимо здания корпусов, еловая аллея, уродливый квадрат железных ворот, разинутый зев дорожного въезда, пригорки, речная излучина, церквушка дяди Варужа, луга и сады. Я бежал, нагоняемый неведомым чувством, темной, быстро ползущей тенью; не оглядываясь добежал до лысой горы и дальше через сад, к реке, к двум соседствующим родникам, забрался по колено в речную воду и встал. Речные барашки все так же весело нагоняли друг друга и бодали свисавший с камня змеиный хвост — заевшую секундную стрелку — и тут меня нагнало, накрыло, проникло внутрь и распустилось черным ядовитым цветком понимание страшного и непреложного закона: что бы с нами ни произошло, ничего, ровным счетом ничего от этого не изменится.

Два мертвеца

1

Оксана сорвала мне крышу и унесла последние надежды в пылающих складках цветастого сарафана.

В ней всегда было что-то от матери, что-то от друга, от ребенка, хищника, потаскухи, недотроги, от человека; в общем, она была женщиной, не любить которую было выше моих сил.

Я опирался о перила небольшой лестницы и провожал взглядом ее уход. Она всего лишь уезжала на пару недель к родителям, но я точно знал, что нам не суждено быть вместе, что расставание неизбежно, что все кончено.

Перед тем как разойтись, мы стояли у распахнутого окна и смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Груди Оксаны были стянуты майкой, они дышали. Соски упирались в тонкую ткань и мелко бугрились, точно зрелые тутовины. Соски будто бы рвались наружу и подрагивали от напряжения. Ветер плыл мимо нас, как сновидение, и мы, стоя друг против друга, тоже плыли.

После расставания жизнь казалась мне чередой обстоятельств, организованных против меня. Любую бытовую неприятность я приписывал хорошо срежиссированной диверсии: я был истощен, был на краю, невроз правил мною, как умелый кучер. Оксана никогда не любила меня; возможно, я ей нравился в самом начале: от меня, говорила она тогда, исходит надежное тепло.

Уже полгода, как я перебрался из Белгорода в Питер, шесть месяцев, как пытался устроиться в новом и пустом городе, двадцать шесть недель, как не видел Оксану, больше ста восьмидесяти дней, как сходил с ума.