Девушки по вызову

Зато дискуссия, развернувшаяся после выступления Джона Д. Джона, получилась занятной. Никто из высказывавшихся не ужасался услышанным, но и не соглашался безоглядно, чего так боялась бедная Клэр. Все эти метафизические загадки и ужасы были признаны страшилками для учащихся средней школы — во всяком случае, под включенный магнитофон участники стремились проявлять здравомыслие. Однако высказывания по конкретным аспектам проблемы были нелицеприятны. Прямого столкновения лагерей — сторонников Николая и Бурша — удалось избежать, но их антагонизм проявился еще отчетливее. Клэр вдруг сообразила, что среди присутствующих только эти двое, Гектор Бурш и Джон Д. Джон, — ее подлинные соотечественники, американцы по рождению. Николай, Бруно, Валенти и фон Хальдер, хоть и учились в американских университетах, были европейцами, занесенными в ее страну обратным током Гольфстрима, преобразовавшим ее интеллектуальный климат и превратившим в Мекку науки. Тони, Уиндхем и Блад — британцы, Харриет — австралийка, Валенти — итальянец, Петижак — француз. И все же они, при всех их слабостях и суетности, казались как-то человечнее, чем двое уроженцев Нового Света — этой мастерской по изготовлению восковых фигур.

Николай возвращался по освещенной луной тропинке, преследуемый собственной тенью. На балкон он ступил посвежевший, повеселевший.

— В лесу пахнет солями для ванны, — сообщил он. — Я поразмыслил…

— О чем?

— О том самом письме Эйнштейна. Наша конференция заведомо провальная, но мы хотя бы должны образовать комитет действия. Если придется, насильно…

— Полностью одобряю насилие.

— Надо будет обработать каждого индивидуально, начав с тех, кто и так на нашей стороне: Харриет, Тони, Уиндхем, Блад…

— Блад?!

— Он, конечно, клоун, король… извини, королева клоунов, зато он неравнодушный. В его поэзии я ничего не понимаю, у меня от нее зубная боль. Но он единственный из живых поэтов, хоть что-то смыслящий в квантовой физике и генетическом коде.

— Трижды аплодисменты Бладу.

— Валенти мне не нравится. Но он охотно пойдет на сотрудничество. Боюсь, даже излишне охотно.

— “Ужасные времена — ужасные средства”?

— Вот именно. Теперь — Хальдер. Он меня не любит, но и его интересует тема. Надеюсь, при должной дипломатичности…

— Голосую за дипломатичность.

— Бруно будет молоть языком, но сохранит нейтралитет. В конце концов, он откажется поставить свою подпись, сославшись на занятость в других организациях. Но за кулисами он может быть полезен… По другую сторону баррикады засели два непримиримых робото-маньяка, Бурш и Джон-младший, а с ними — свихнутый Петижак. В вопросах судьбы мира у нас с ним нет общего языка. Я даже не уверен, что их волнует эта тема. Всякое волнение они отвергают, как слюнявую сентиментальность. Но они нам нужны для полноты картины, чтобы нас не обвинили в односторонности.

— Хотя мы односторонни, и слава Богу!

— Конечно. Но, как мы ни ненавидим философию друг друга, экстренная ситуация — мать союзов. Они могут пойти на сотрудничество из чистого оппортунизма. А могут и не пойти. В таком случае совесть у нас будет чиста: мы сделали все возможное, и черт с ними!

— Да, черт с ними! Только кто будет заниматься дипломатическим обхаживанием молодого Джонни и Бурша? Если за это возьмешься ты, у тебя не хватит терпения.

— Не беспокойся, я придумал план. Сугубо конспиративный. Только не отвечай: “Я голосую за конспирацию!”

— Все равно я за это.

Николай изложил свой план. Для начала он переговорит с двумя-тремя ближайшими единомышленниками. Они сколотят тайный кружок и будут встречаться каждый вечер, вырабатывая план дебатов следующего дня и распределяя обязанности по обращению в свою веру оппонентов… Все это звучало по-мальчишески и несерьезно, но на международных конференциях именно так и принято действовать. Клэр была всецело “за”, хоть и не верила в успех. Ко сну она готовилась в приподнятом настроении.

Вторник I

Второй день симпозиума начался вполне мирно. Хорас Уиндхем прочел лекцию, сопровождая изложение слайдами и гуттаперчевыми японскими улыбками. Доклад назывался “Революция в утробе”, но докладчик оговорился, что первой части следовало бы предпослать подзаголовок — “Сражение во чреве”. Ведь материнская утроба — самое опасное место из всех, где человеку приходится побывать на протяжении жизни, а время, проводимое в нем — это период наибольшей смертности: около двадцати процентов эмбрионов умирают до рождения, причем сюда еще не включены искусственные аборты.

Считается, что человеческий эмбрион — счастливое создание, однако существуют веские основания подвергнуть это представление сомнению. Появление человека на свет, в отличие от рождения животного, — болезненный и тяжелый процесс, причем у цивилизованных народов он протекает тяжелее, чем у первобытных. Появление на свет — рискованное предприятие.