Девушка ждёт

Хилери набил трубку и остановился, чтобы ее раскурить.

– Видишь ли, дорогая, я дал Адриану один совет. Не знаю, послушается ли он, но, если придется к слову, ты могла бы меня поддержать. Он ждал столько лет. Пусть подождет еще годик.

– Вот это ты прекрасно придумал!

– Да ну! – удивился Хилери.

– Правда! Диана просто не в состоянии думать сейчас даже о нем. Ее надо оставить одну с детьми.

– Интересно, – сказал Хилери, – нельзя ли подсунуть ему какую-нибудь экспедицию за черепами, которая на год унесет его из Англии.

– Халлорсен! – закричала Динни, хлопая в ладоши. – Халлорсен опять уезжает. А дядю Адриана он любит.

– Отлично! А возьмет он его?

– Возьмет, если я попрошу, – коротко ответила Динни.

Хилери снова бросил на нее лукавый взгляд.

– Ну и опасная же ты женщина! Надеюсь, попечители музея дадут Адриану отпуск. Я заставлю старого Шропшира и Лоренса этим заняться. Пойдем назад. Я должен поспеть на поезд. Жаль, конечно, – здесь такой чудный воздух, но по мне соскучились мои Луга.

Динни взяла его под руку.

– Ты прелесть, дядя Хилери.

Хилери удивленно раскрыл глаза.

– С чего это вдруг?

– Будто ты не понимаешь: у тебя есть настоящие устои, и в то же время ты какой-то ужасно сегодняшний, терпимый, свободомыслящий!

– Гм! – произнес Хилери, выпуская облако дыма.

– Я уверена, ты допускаешь даже аборт.

– Видишь ли, – сказал Хилери, – мы, священники, находимся тут в комическом положении. В свое время считалось непатриотичным высказываться за ограничение рождаемости. Но в наши дни, когда авиация и ядовитые газы сделали пушечное мясо ненужным, а безработица растет, – боюсь, что теперь антипатриотично не высказываться за ограничение рождаемости. Что касается наших христианских принципов, то, будучи патриотами, отступили же мы во время войны от христианского принципа «Не убий»; таким образом, будучи патриотами, мы логически не можем придерживаться и христианского принципа «Плодитесь и размножайтесь!» По крайней мере в условиях городских трущоб аборт – благое дело.

– И ты не веришь даже в ад?

– Нет, верю; мои прихожане проводят в нем всю жизнь.

– И ты считаешь, что в воскресенье можно играть в футбол? – Хилери кивнул. – И принимать солнечные ванны без купального костюма?

– Да, если бы у нас было солнце.

– И ты не против того, чтобы женщины носили пижамы и курили?

– Только не вонючий табак, ни в коем случае!

– По-моему, это не демократично.

– Ничего не поделаешь, Динни. Понюхай! – И он пустил в нее клуб дыма.

Динни понюхала.

– Это турецкий табак, и пахнет чудесно, но женщины не курят трубку. Наверно, у каждого из нас есть свой пунктик, у тебя – долой махорку. Во всем прочем ты человек совершенно нового склада. Когда я сидела в суде и разглядывала это сборище, мне казалось, что у одного тебя по-настоящему современное лицо.

– Милая, ничего удивительного: Чичестер – одна из твердынь нашей церкви.

– Знаешь, по-моему, в жизни вообще не так много новшеств.

– Ты не живешь в Лондоне. Хотя в каком-то смысле ты права. Да, мы стали обо всем говорить откровеннее, но это еще не новый уклад. Вся разница между моей молодостью и сегодняшним днем – только в форме выражения. У нас были свои сомнения, свое любопытство, свои желания, только мы их не высказывали. А они теперь высказывают. Я вижу много студентов, – они приходят к нам поработать в Лугах. Знаешь, с самой колыбели их учат говорить все, что им взбредет в голову, и они не стесняются. Мы так не умели, хотя и нам приходили в голову те же самые мысли. Вот и вся разница. Это да еще, пожалуй, автомобили.

– Значит, я человек старомодный. Никак не научусь выражать свои чувства вслух.

– Тут виновато твое чувство юмора. Оно тебя сдерживает, ты боишься показаться смешной. Сейчас мало у кого из молодежи есть настоящее чувство юмора; они бывают остроумны, но это совсем другое дело. Разве наши молодые писатели, художники, музыканты вели бы себя так, как они себя ведут, если бы умели сами посмеяться над собой? А ведь тут-то и проявляется настоящее чувство юмора.

– Надо об этом подумать.

– Думай, только не теряй чувства юмора, Динни. Оно все равно что аромат у розы. Ты едешь назад, в Кондафорд?

– Да, наверно; Хьюберта вызовут в суд не раньше, чем придет почтовый пароход; а до этого еще десять дней.

– Что ж, передай привет Кондафорду; вряд ли мне еще суждены такие хорошие деньки, как тогда, когда мы жили там детьми.

– Я как раз об этом думала, дядя, когда ждала своей очереди, – последняя из негритят.

– Тебе еще рановато об этом думать. Подожди, скоро влюбишься.

– Я уже, дядя.

– Что, влюблена?

– Нет, жду.

– Ужасное состояние – влюбленность, – сказал Хилери. – Но я никогда не жалел, что пережил его.

Динни посмотрела на него искоса, и у нее блеснули зубы.

– А что, если тебе снова встать на эту стезю, дядечка?

– Ну нет, – сказал Хилери, выбивая трубку об угол почтового ящика, – моя песенка спета. Профессия не позволяет. К тому же я все никак не вылечусь от первого приступа.

– Я понимаю, – сказала Динни с сочувствием, – тетя Мэй такая душка.

– Тонко замечено. А вот и вокзал. До свидания, всего тебе лучшего! Я отправил чемодан еще утром.