Девушка встречает парня

Так я никогда вам не рассказывал, как меня посадили на неделю в тюрьму, когда я был девушкой? – говорит дедушка.

За что? – говорю я.

За то, что ты называл себя девушкой, хотя ею не был, – говорит Мидж.

За то, что написал слова, – говорит дедушка.

Какие слова? – говорю я.

НЕТ ГОЛОСОВ – НЕТ ГОЛЬФА, – говорит дедушка. – Нас посадили в тюрьму за то, что мы написали это кислотой на площадке для гольфа, мы с моей подружкой. Зачем такой молодой девушке кислота? – спросил аптекарь, когда я зашла ее купить.

Дедуля, перестань, – говорит Мидж.

Зачем такой девушке пятнадцать бутылок кислоты? – сказал он. Я рассказала правду, вот дурочка. Я хочу написать ею слова на поле для гольфа, – сказала я, и он мне ее, конечно, продал, но потом пошел и в точности доложил Гарри Кэткарту в полицейском участке, кто к нему заходил купить оптом кислоты. Но в тюрьму мы отправились с гордостью. Я была гордой, когда за мной пришли. В полицейском участке я рассказала все: мол, сделала это потому, что моя мама не может написать словами свое имя, тем более проголосовать. Ваша прабабушка расписывалась крестами: Х Х Х. Мэри Изобел Ганн. И когда мы вышли на Грязный марш[7], – говорит дедушка. – Батюшки светы! Его назвали Грязным маршем, потому что… потому что почему?

Из-за какой-то грязи, – говорю я.

Из-за грязи на подолах наших юбок, – говорит дедушка.

Дедуля, – говорит Мидж. – Не надо.

Слышали бы вы эту смесь акцентов, что доносилась со всех сторон! Будто огромная стая самых разных птиц, и все летят в небе и поют одновременно. Черные дрозды, зяблики, чайки, певчие дрозды, скворцы, стрижи и чибисы – представьте себе! Мы съехались со всей страны – из Манчестера, Бирмингема, Ливерпуля, Хаддерсфилда, Лидса, все девушки, работавшие с одеждой, ведь большинство из нас именно этим и занимались, я имею в виду текстиль, а еще из Глазго, из Файфа и даже прямо вот отсюда мы приехали. Вскоре нашего марша так испугались, что приняли против нас новехонькие законы. Сказали, что мы можем маршировать только группами не более двенадцати человек. И каждая группа из двенадцати девушек должна была находиться в пятидесяти ярдах от любой другой группы из двенадцати человек. И как вы думаете, чтó в нас кидали во время марша? Как думаете, чтó в нас кидали, когда мы выступали перед большими толпами слушавшего народа?

Яйца и апельсины, – говорю я. – Грязь.

Помидоры и рыбьи головы, – говорит Мидж.

А чтó мы кидали в Казначейство, в Министерство внутренних дел, в здание Парламента? – говорит он.

Рыбьи головы, – говорю я.

Идея швырять рыбьи головы в государственные исторические здания кажется мне очень забавной. Дедушка крепче меня сжимает.

Нет, – говорит он. – Камни, чтобы разбивать окна.

Не очень-то женственно, – говорит Мидж с другой стороны его головы.

Вообще-то, мисс Мидж… – говорит дедушка.

Я не Мидж, – говорит Мидж.

Вообще-то, так вышло, что мы были очень даже женственными. Мы кидали камни в холщовых мешочках, которые сшили своими руками специально для камней. Вот какими мы были женственными. Но это неважно. Неважно. Слушайте дальше. Слушаете? Готовы?

Ну, началось, – говорит бабушка.

Я никогда не рассказывал вам, как сыграл очень важную, решающую роль в тайном вывозе из страны Жгучей Лили – знаменитой Поджигательницы Зданий с северо-востока?[8]

Нет, – говорю я.

Нет, – говорит Мидж.

Ну, тогда я расскажу, да? – говорит дедушка.

Да, – говорю я.

Ладно, – говорит Мидж.

Уверены? – говорит он.

Да! – говорим мы вдвоем.

Жгучая Лили, – говорит он, – была знаменитой. Она много чем прославилась. Она была танцовщицей и была очень-очень красивой.

Всегда на девиц глаз был наметан, – говорит бабушка, не сводя своих глаз с телевизора.

И вот однажды, – говорит дедушка, – на свой двадцать первый день рождения, в день, когда прекрасная (хотя, конечно, не настолько прекрасная, как ваша бабушка), в день, когда прекрасная Жгучая Лили стала полноценной взрослой женщиной, – что и должно случаться в день, когда тебе исполняется двадцать один, – она посмотрела в зеркало и подумала: все, с меня хватит. Пойду менять мир. И тут же вышла на улицу и разбила себе на день рожденья окно.

Дурацкий подарок, – говорит Мидж. – На свой я попрошу мини-купер.

Но вскоре она решила, что хотя бить окна – для начала, конечно, хорошо, но этого маловато. Поэтому она принялась поджигать здания – здания, в которых не было людей. Это сработало. Привлекло внимание. Затем ее вечно доставляли на повозке в тюрьму. И там, в тюрьме, в камере, знаете, что она сделала?

Что? – говорит Мидж.

Попросту отказалась от еды, – говорит он.

Зачем? – говорю я и, пока это говорю, снова чувствую всем своим нутром вкус тоста.

Потому что она была типа анорексички, – говорит Мидж, – и пересмотрела собственных фоток в журналах.

Потому что ей больше ничего оставалось, – говорит мне дедушка поверх головы Мидж. – Тогда все так поступали – из протеста. Мы бы все так поступили. Я бы тоже так поступил. И вы.

Уж я-то нет, – говорит Мидж.

Как миленькая. Ты бы тоже так поступила, если бы больше ничего не оставалось. И тогда Жгучую Лили заставили есть.