Девушка с жемчужной сережкой

Иногда я встречала на улицах других обитателей дома на Ауде Лангендейк – Катарину, детей или Марию Тинс. Мы с Катариной отворачивались друг от друга. Так нам было проще. Корнелия смотрела как бы сквозь меня, и у нее был разочарованный вид. Мне кажется, что она раньше надеялась окончательно меня извести. Лисбет была занята с мальчиками, которые меня не помнили. А Алейдис походила на отца: ее серые глаза смотрели по сторонам, не останавливаясь на ближних предметах. Потом появились дети, которых я не знала или узнавала лишь по глазам отца или волосам матери.

Из всех них только Мария Тинс и Мартхе признавали меня. Мария Тинс, встретившись со мной, слегка кивала. Мартхе втайне от всех приходила в мясной ряд поговорить со мной. Это она принесла мне мои пожитки – разбитый изразец, молитвенник, воротнички и капоры. Это она сообщила мне о смерти его матери, о том, что он сам занимается харчевней, о том, что у них растут долги и что Таннеке брызнуло в лицо кипящим жиром.

Однажды Мартхе с восторгом воскликнула:

– Папа пишет мой портрет в той же манере, как и твой. На картине больше никого нет, и я смотрю на него через левое плечо. Ты ведь знаешь, что больше он никого так не рисовал.

Не совсем в той же манере, подумала я. Не совсем. Однако я удивилась, что она знает о моем портрете. Интересно, видела ли она его?

В разговорах с ней я не забывала, что она все еще ребенок и что ее нельзя чересчур уж подробно расспрашивать о ее семье. Мне приходилось довольствоваться тем немногим, что она сама рассказывала. К тому времени, когда Мартхе повзрослела и могла быть со мной более откровенной, у меня были свои дети и я не так интересовалась Вермеерами.

Питер терпел ее посещения, но я знала, что они его тревожили. Он почувствовал большое облегчение, когда Мартхе вышла замуж за торговца шелковыми тканями, стала реже к нам приходить и покупала мясо у другого мясника.

И вот сейчас, по прошествии десяти лет, меня опять позвали в дом на Ауде Лангендейк, из которого я так внезапно убежала.

За два месяца до этого я резала на прилавке язык, когда вдруг услышала, что одна из женщин, дожидающихся своей очереди, сказала другой:

– Подумать только: умереть, оставив вдове одиннадцать детей и кучу долгов!

Я дернулась и порезала ладонь. Но боли не почувствовала.

– О ком вы говорите? – спросила я, и женщина ответила:

– Умер художник Вермеер.

* * *

Покончив с делами в палатке, я тщательно вымыла руки и почистила ногти. Я давно уже перестала отчищать их в конце каждого дня, что очень веселило Питера-старшего.

– Ну вот ты и привыкла к следам крови на руках, и к мухам тоже, – говорил он. – Теперь, когда ты лучше узнала жизнь, ты понимаешь, что без конца мыть руки нет никакого смысла. Они все равно пачкаются опять. Чистота – не главное, как ты думала в девушках. Верно ведь?

Однако иногда я засовывала себе под рубашку истолченные листья и лепестки лаванды – чтобы отбить запах мяса, который преследовал меня, даже когда я была далеко от мясного ряда.

Мне много к чему пришлось привыкнуть.

Я переменила платье, повязала чистый фартук и надела на голову свеженакрахмаленный капор. Я все еще носила капор так, как раньше, и, наверное, внешне мало отличалась от той Греты, что десять лет назад впервые отправилась на работу. Только глаза у меня были уже не такие большие и не такие невинные.

Хотя на дворе стоял февраль, на улице было не очень холодно. На Рыночной площади толпилось много народу – наши покупатели, наши соседи, люди, которые нас знают и заметят, что я пошла в сторону Ауде Лангендейк впервые за десять лет. Придется со временем рассказать Питеру, что я там была. Я пока не знала, придется ли мне солгать ему, зачем я туда ходила.

Я пересекла площадь, потом прошла по мосту, ведущему к началу Ауде Лангендейк. Я ни на минуту не замедлила шаг, не желая привлекать к себе лишнего внимания, и заспешила по улице. Идти было недалеко – через полминуты я уже подошла к их парадной двери. Но этот короткий путь показался мне очень долгим – словно я шла по полузабытому городу, где не была много лет.

Как я уже сказала, день был теплый, и парадная дверь стояла открытой настежь. На скамейке сидело четверо детей – два мальчика и две девочки, – расположившись по возрасту, как десять лет назад, когда я впервые пришла в этот дом. Старший мальчик пускал мыльные пузыри, как в тот день делала Мартхе, но, увидев меня, сразу положил трубку. Ему было лет десять-одиннадцать. Подумав, я решила, что это Франциск, хотя он совсем не был похож на того младенца, которого я знала. Но в те дни, будучи молодой девушкой, я не особенно задумывалась о младенцах. Других детей я не узнала, хотя и видела их иногда на рынке в сопровождении старших девочек. Все четверо таращили на меня глаза.

Я обратилась к Франциску:

– Пожалуйста, скажи бабушке, что пришла Грета.

Франциск повернулся к одной из младших девочек:

– Беатриса, сходи за Марией Тинс.

Девочка послушно вскочила и пошла в дом. Я вспомнила, как десять лет назад Мартхе и Корнелия наперегонки бросились сообщать о моем появлении, и улыбнулась про себя.