Девушка с хутора

— Белые ощетинились, думают удержаться. Как бы не так! Зверствуют. Ох, и зверствуют! На окраинах и за вокзалом, на Дубинке, поголовные обыски. Мстят, а сами усиленно охраняют мосты, чтобы было куда удирать. Формируют новые офицерские батальоны. Мальчишек из реального училища и безусых гимназистов записывают в добровольцы. Тюрьмы набиты. По ночам в ресторанах музыка, пьянство, кутежи. Комиссар Временного правительства Бардиж распинается, строит из себя избранника народа, а сам заперся во дворце и с утра до ночи совещается со всякой контрой. Со стороны Армавира и Тихорецкой движутся наши. С юга идут темрючане, растут красные партизанские отряды. Надо и здесь, на местах, готовиться. Войсковой атаман Филимонов разослал своих людей по станицам, мутит казачество, подымает против большевиков. Фронтовики-казаки не поддерживают его, а местные богатеи запугивают народ. Недавно в одну станицу приехал сам Филимонов. Собрали митинг. Кулачье да урядники в грудь себя били, Христа в свидетели призывали, что Кубань сроду не будет большевистской. Иногородней бедноте и неимущим казакам говорить не давали, рот зажимали, запугивали, а кто не побоялся, кто выступил против генералов да атаманов, с теми потом из-за угла расправлялись. И у вас здесь атаман да Иван Макарович не спят, свое дело делают. Надо и вам самим не дремать.

Больше часа сидели, горячо беседовали, договаривались, кому и что делать. Наконец решили расходиться.

— Так и скажи товарищам в городе,—фенин отец крепко сжал руку Быкову:—не подведем. Всё будет сделано.

Решили: «охотники» вернутся в свой отряд, сообщат, что и как; один отец и Яков Алексеевич побывают в других станицах и установят связь с местными большевиками; фенин отец останется в хуторе, будет следить за хуторской «контрой», а Быков вернется в город. Правда, поезда туда теперь почти не ходят, а если и ходят, то с офицерскими эшелонами, но что поделаешь, как-нибудь пробираться надо.

— Вот только с рукой беда,—сказал Быхов.—Настало такое время, что и двух рук человеку мало, а тут чортовы юнкера пулей прошили.

— А когда ж это они тебя?—спросил фенин отец.

— В городе. Долго рассказывать... Поставили нас пятерых под кручей, над Кубанью, ну и... Я успел броситься вниз. Уже и не помню как. Уже и реку переплыл, и на тот берег вылезал, до-стала-таки меня одна шальная. Счастье мое, что еще темно было, как раз перед зорькой. Ничего, все бывает, товарищи. Только вот тех четверых жалко, хорошие были ребята... Ну, значит, пока. Еще увидимся.

Когда все разошлись, фенин отец подождал немного и, озираясь, пошел домой. Уже светало. Не успел он пройти и половины пути, как перед ним выросла Феня.

— Куда так рано?—удивился он.

— К колодезю. Там две щепочки...

— Какие щепочки?

— Да ну, батя, не спрашивайте, вы смеяться будете. Мы с Нюркой спорили.

— О чем?

— Да так... Что вам за интерес? А вы откуда? Мама всю ночь тревожилась.

— Тебе надо все знать. Идем до хаты.

Они пошли вместе. Вскоре показалось солнце. Из-под ног у них выросли тени. Короткая старалась перегнать длинную и смешно ломалась на рытвинах и бугорках.

XII

Вот уже несколько дней как Леля видит своего отца сумрачным и озабоченным. А вечерами, как только стемнеет, у них в доме без конца гости. То придет Иван Макарович, то еще кто-нибудь из богатых казаков. Появился в станице и сын Марины— офицер Костик. Он тоже теперь часто заходит к атаману и подолгу беседует с ним, воинственно расхаживая из угла в угол по пестрому турецкому ковру и позвякивая оправленной в серебро кривой турецкой саблей.

Прислушиваясь ко всему, о чем говорится дома, Леля со страхом думала:

«Неужели все это правда? Неужели папу могут убить?».

Она с детства привыкла видеть отца приказывающим, строгим, всегда казаки его слушались. А мама даже говорила, что они его любят. Правда, Леля несколько раз видела, как отец замахивался на рядовых казаков нагайкой. «Ну так что ж? Ведь он же офицер, он же имеет право»,—думала она.

Но в доме считали виновниками всех смут в станице не казаков, а иногородних, главным же образом—бедноту. Этому твердо верила и Леля. Потому-то она все больше и больше злилась на Олю. Она слышала, что алии отец считается в станице «заправилой» и вооружает не только иногороднюю, но и казачью бедноту против атамана и его друзей. Мысль, что какой-то сапожник будет править станицей вместо отца, казалась ей просто дикой.

— А уж Олька, наверное, ждет не дождется сделаться барышней,—сказала она как-то матери.

— Никогда этого не будет,—ответила та.—И не думай.

Прошло еще дня три, и как-то, войдя в класс, Оля заметила, что в углу на задней парте сидят Леля, Симочка и Рая и о чем-то тревожно перешептываются. Тут же в классе сидела Нюра и еще несколько учениц. Не успела Оля переступить порог, как Леля и ее подруги переглянулись и умолкли.

Она села на свое место. Кто-то многозначительно кашлянул, кто-то сказал:

— Стриженая-бритая...

Оля поняла, что это относится к ней, промолчала и склонилась над книгой. До ее слуха долетели голоса Лели и Симочки. Леля говорила:

— Давай спорить, что сделаю.