Девушка лет двадцати

– Именно! Скажите, вы завтра к обеду свободны? Хорошо бы вместе поесть, выпить и потрепаться. Есть у меня парочка тем для обсуждения.

Я решил не спрашивать Роя, является ли Пенни одной из тем для обсуждения, чтобы не намекать ему, что она может стать центральной фигурой в нашем завтрашнем разговоре, и не дать, таким образом, ему возможности подготовить свои дымовые завесы и диверсионные вылазки. Потому я просто сказал, что предложение замечательное и что завтра где-то примерно в четверть первого готов подскочить в Куин-Александра-холл, где Рой репетирует с Новым Лондонским симфоническим оркестром. Повесив трубку, я подумал, что, должно быть, Рой так обходителен со мной потому, что безупречно снисходителен к самому себе; и, как ни странно, будь его снисходительность направлена в другую сторону, результат был бы совсем иной.

Где же Вивьен? Задержалась на пороге, чтобы дать отпор обвинениям Гилберта в белом превосходстве, колониализме и фашизме? Нет, вот она, одновременно и строгая, и желанная в своем форменном костюмчике, с полотняной сумкой того же оливково-зеленого цвета и при том же символе авиакомпании. В сумке, я знал, ее ночная рубашка и халат, а также некий туалет, которым она собирается поразить меня со временем. Мы приветствовали друг друга братским поцелуем, ничего более она не позволяла себе или мне при встрече, даже в преддверии постельной оргии. Вечер был теплый, однако щека у Вивьен оказалась прохладной.

– Меня впустил кто-то из пакисташек, живущих внизу.

– Вообще-то он не пакисташка, он из Вест-Индии, и шел он от меня.

Вивьен сняла свою пилотку и принялась снимать жакетик, потому мне пришлось слегка напрячься, чтобы вслушаться в то, что она говорила:

– Мне тоже показалось, для пакисташки он слишком черен. Он что, твой приятель?

– Не то чтобы мой. Он приятель дочки Роя Вандервейна.

– Ах так! Значит, он не против?

– Не против! Мало того, он на самом деле очень даже за.

– Я имела в виду: не против того, что у его дочки черный приятель.

– Ну да, ну да… – Теперь только до меня дошло, почему я сразу не согласился, что Гилберт – пакисташка с нижнего этажа, не вдаваясь в подробности: не хотел лишать себя удовольствия послушать рассуждения Вивьен, охотно комментировавшей любой сюжет или ситуацию. – Рой прогрессивен буквально во всем. Он за расовую интеграцию и все такое прочее.

– С чего это белой девице вздумалось заиметь черного приятеля?

– А что тут такого? Хотя я уловил твою мысль. В данном случае, мне кажется, был расчет, что папаша станет протестовать.

– Брось, ради этого не заводят приятелей! И к тому же ты сказал, что отец полностью за.

– Ну да, ну да… – снова повторил я, давая себе передышку, чтобы осознать, что мне ничего не мешает заставить ее замолчать сейчас и включить по-новой, только несколько позже. – Чаю не хочешь?

Хотя, должно быть, вопрос не был для нее неожиданностью, Вивьен заморгала и чуть ли не вспыхнула. Этот вопрос являлся первой строкой определенного ритуала, скорее всего, непонятного для непосвященных, целью которого было подвести нас обоих к постели без риска уязвить ее чувствительность неловким словом или поступком. Теперь, как и ожидалось, Вивьен в задумчивости подняла голову, прищурилась, сказала, что, пожалуй, но только не сейчас, и направилась в спальню с видом некоторого любопытства, какое отличает взгляд репортера местных новостей во время вечерней прогулки. Все шло как обычно, пока я не притворил за нами дверь спальни, и необычно – еще немного после. Затем ситуация изменилась до неузнаваемости. Теперь если у меня и была задача, так это сдерживать Вивьен до тех пор, пока сдерживать уже не имело смысла; этот этап я преодолел успешно. То, во что все вылилось, длилось несколько дольше допустимого. В значительной степени по инициативе Вивьен, а не моей, что потом она сама извиняющимся тоном признала. Я ей простил, когда она сладострастно уверяла, будто ей было так хорошо, что она никак не могла остановиться.

Но когда Вивьен оделась, демонстрируемый ею наряд подействовал на меня удручающе. В основном он представлял собой нечто привычно-благопристойное – то есть бесформенно-безвкусное и столь заурядное, что глаза бы не глядели. Как частенько и раньше, я все пытался определить цвет, однако меня заклинивало где-то в безымянном пределе между коричневым и лиловым. Вивьен пыталась оживить свой наряд блестящим зеленым пояском, зеленым шарфиком иного оттенка, какой-то зеленой, уже третьего оттенка, ленточкой в волосах, но исправить положение могли бы разве что ожерелье из ссохшихся черепов и кольцо, продетое в нос. Я надел костюм. Попивая бьянко с содовой в гостиной, она небрежно бросила:

– У тебя кто-то еще был, да?

– Да. В субботу. Как ты догадалась?

– По тому, как ты смотрел на меня перед тем, как мы… начали. Обычно ты, по крайней мере, меня видишь, а сейчас мне не показалось. Она тоже хорошенькая?

– Да, как ты. То есть не как ты, хорошенькая, и все.

– И такая же умница?

– О боже! Нет.

– И так же хороша? – Она бросила в сторону спальни пламенный и, по ее представлениям, явно похотливый взгляд.