Девушка, которой нет

Рваную линию заката загромоздили контуры липнущих друг к другу домов. Темнота в этот вечер очень быстро рухнула на город. Зажглись огни-огни-огни, расплывающиеся как от слез.

Мигая всеми бортовыми огнями, розовый дирижабль покидал Москву. Внезапно свет на корабле замигал с задыхающейся периодичностью: то быстрее-быстрее-быстрее, то неторопливо-медленно, выдерживая долгие паузы темноты.

Еще несколько секунд полета, и он окончательно погас.

Командир эскадрильи вертолетов, руководивший эвакуацией дирижабля, дал команду на снижение – темная громадина пересекла финишную черту МКАД.

* * *

Среди сотни отличий дневного неба от ночного есть и еще одно – в ночном небе нет рельефа, объема, глубины. В него очень сложно вписать картину, не имеющую общих с темнотою тонов и настроений. И светлые пятна звезд, и метаморфозы луны наносятся словно поверх чернильного фона, льстят ночному небу, заигрывая с ним, одаривая и одухотворяя.

Другое дело – объекты, лишенные внутреннего света, – облака, погаснувшие кометы, падающие дирижабли. В темноте их контуры густеют-твердеют, становятся неотъемлемой частью ночной стихии.

Ночь избирательна. Днем легко уместить в щедрую глубину неба любой предмет, и он станет его частью. Ночи нужны постоянные уступки – она принимает не всех.

Сейчас дирижабль представлял собой тридцатитонную громадину, слегка поддерживаемую инертным гелием.

Ровно в 23.15 эта громадина вспыхнула как спичка, сразу став самым необходимым фрагментом загустевшей чернильной топи небес.

* * *

Где-то внизу шумел хворый подмосковный лес. Сверху показалось бы – дирижабль застыл над ним. Вознесшиеся огни вертолетов разгоняли темноту только вокруг себя. Далеко за лесом светилась бесконечная тропа международной трассы. Она бурлила неудобно современной жизнью в этом тихом единении падающего дирижабля и леса. Земная громада одного, недолговечная туча другого.

Фея смотрела на экран. Прыгающую картинку передавали с одного из вертолетов.

«Вот сейчас остановится сердце. Вот сейчас…»

Она закрыла глаза и представила себя на борту розового дирижабля. Всё – одна сплошная, открытая рана. И тишина, в которую вторгаются всхрипы ветра.

«Вот сейчас меня не станет…»

Но толчка все не было.

Никто из душевнобольных не закричал, чтобы подарить и себе, и тем, кто их может услышать, редкие мгновения тишины.

* * *

На месте усмиренного пожара нашли только одного потерпевшего – Виктора Иконникова. Допрашивать его, куда подевались остальные, было бессмысленно – он получил ожоги четвертой степени. Тело обгорело полностью. Удивительно, как его довезли до Склифа. Странно, что он мог говорить. Невероятно, что он дожил до утра.

– Пустите ко мне всех, кто придет, – шепотом умолял мальчик врачей.

Тщетно. Да и желающих поблизости от больницы не случилось. У палаты и на входе в лечебницу дежурили по два бойца СОБР. Во дворе стояла «Газель», где кемарили еще шестеро человек.

Ждали его смерти.

Фею, Олю, Саню, Шамана и Кратера, конечно, не пустили бы. Тем более ночью. Однако Саня кому-то спокойно объяснил по мобильнику, что сейчас они готовы сравнять этот город с землей. Трубка пробурчала:

– Ладно, но после… вы должны покинуть Москву минимум на три дня. В ваших же интересах… Ожидаются беспорядки…

Через пять минут собровцы получили приказ «пропустить», но усилить охрану больницы до двадцати единиц.

* * *

В основном, молчали. Так же молча они просили прощения.

У себя? У кого же еще.

«Что мы могли сделать?» – Немой вопрос, заполнивший предрассветный сумрак больничной палаты.

«Человек может все. Это дар». – Хорошо, что Он не произносил вслух этот беспощадный максималистский ответ.

Витек умирал мучительно и некрасиво. Даже после лошадиной дозы обезболивающего глаза слезились от мук. Тело вздрагивало. Когда ему делали перевязку, виноватые взгляды наблюдавших не отразили даже кусочка живой кожи.

На бинтах расплывались коричневые пятна. Чудом уцелевшее лицо морщилось. Он хотел что-то говорить, упрекнуть или поблагодарить, но видел – сейчас это ничего не изменит. Объем сочувствия и сожаления в сгорбившихся телах друзей достиг максимума, но так же замкнут, так же обращен на самих себя.

«Неужели никого не удастся спасти?»

Взглядом подал знак Фее. Она приблизилась, встала на колени перед кроватью. Горячо зашептал:

– Может, никого и не надо убивать, чтобы изменить мир. Действительность – грубая, отмороженная штука. Ее не прогнуть силой. Достаточно какого-нибудь пустяка, и все пойдет по-другому. Например, ты научишься чувствовать – и вселенских катастроф как не бывало. Ты научишься чувствовать?

И глазами в ее глаза.

Фея пожала плечами: «Разве можно предсказать?» Шепотом спросила:

– Ты же мог всех спасти?

Про себя подумала: «Это единственное, что тебя беспокоит?»

– Они спасены, – ответил Витек. – Мне дарована мучительная смерть. Как гарантия, что я жил и не буду забыт.

Она ничего не могла с собой поделать – слезы брызгали на щеки, туманили вид маленькой забинтованной головы на огромной белой подушке:

– Все, что от нас осталось. Вся сила демиургов будет брошена, чтобы люди запомнили тебя, – пообещала она.