Девушка, которая застряла в паутине

Недурно для парня, который когда-то писал о пожарах и поножовщине в утреннем издании газеты «Экспрессен». Двенадцать миллионов плюс квартира в привилегированном районе Стокгольма и дом в Каннах! Пусть они там пишут в своих блогах что угодно. Зато у него надежное экономическое положение… Он проверил сумму еще раз. 12 149 101. Черт, неужели пошло вниз? 12 131 737. Он скорчил гримасу. У биржи вроде бы нет никаких причин для падения? Ведь цифры занятости были хорошими. Левин воспринял спад почти как личную обиду и против собственной воли начал снова думать о «Миллениуме», каким бы незначительным это дело ни казалось в данном контексте. Тем не менее он опять разволновался, и, как ни пытался вытеснить эти мысли, ему еще раз вспомнилось, как накануне вечером с выражением открытой враждебностью застыло красивое лицо Эрики Бергер, а утром стало и того хуже.

Его чуть не хватил удар. Микаэль Блумквист появился на всех сайтах, что было крайне неприятно. Не только потому, что Уве еще накануне с такой радостью отмечал, что младшее поколение едва знает, кто такой Блумквист. К тому же он ненавидел логику СМИ, превращавших в звезд всех – журналистов, артистов и черт знает кого – только потому, что те попадали в передряги. Им бы следовало написать: вышедший в тираж Блумквист, которому даже не позволят остаться в собственном журнале, если только решать будут Уве и «Сернер Медиа». Но главное: не кто-нибудь, а Франс Бальдер…

Почему именно его убили на глазах у Микаэля Блумквиста? Так типично, так безнадежно… Хотя все эти тупые журналисты явно еще не врубились в ситуацию, Уве знал, что Франс Бальдер – крупная фигура. Не так давно принадлежавшая «Сернер» газета «Дагенс аффэрслив» в специальном приложении, посвященном шведской науке, даже снабдила его ценником: четыре миллиарда… как они только это вычислили? Но Бальдер, несомненно, являлся звездой, и главное, он вел себя, как Гарбо[53] – не давал никаких интервью, что, конечно, добавляло ему яркости.

Сколько вопросов задавали ему одни только журналисты «Сернер»… От стольких же он отказывался, или даже не отказывался, а просто не удостаивал ответом. Многие коллеги – Уве это знал – считали, что мужик скрывает потрясающий материал, и поэтому Левину был ненавистен факт, что Бальдер, по сведениям газет, захотел посреди ночи поговорить с Блумквистом. Неужели дело может обстоять так плохо, что Микаэль, посреди всех разборок, заполучил сенсацию? Это было бы слишком ужасно. Уве снова, почти с маниакальной навязчивостью, зашел на сайт газеты «Афтонбладет», и ему сразу попался на глаза заголовок:

ЧТО ХОТЕЛ ЗНАМЕНИТЫЙ ШВЕДСКИЙ УЧЕНЫЙ СКАЗАТЬ МИКАЭЛЮ БЛУМКВИСТУ?

Таинственный разговор прямо перед убийством

Статью иллюстрировала крупная фотография Микаэля, на которой тот отнюдь не казался располневшим. Проклятые редакторы, конечно, выбрали самый выигрышный снимок – по этому поводу Уве тоже слегка ругнулся. «Я должен что-то предпринять», – подумал он. Но что? Как можно остановить Микаэля, не вмешавшись, подобно старому восточнонемецкому цензору, и не навредив еще больше? Как же ему… Левин снова посмотрел на залив, и ему в голову пришла идея. «Уильям Борг, – подумал он. – Враг моего врага может стать моим лучшим другом».

– Санна! – закричал он.

Санна Линд была его молоденькой секретаршей.

– Слушаю, Уве?

– Закажи нам с Уильямом Боргом ланч в ресторане «Стурехоф»[54], немедленно. Если Борг занят, скажи ему, что это важно. Он сможет даже получить прибавку к зарплате, – сказал Уве и подумал: «Почему бы и нет? Если он согласится помочь мне в этой неразберихе, ему вполне можно будет немного подкинуть».

Ханна Бальдер стояла в гостиной на Торсгатан и с отчаянием смотрела на Августа, который опять вытащил бумагу и мелки, а Ханне было дано указание ему препятствовать, и ей это не нравилось. Не то чтобы она ставила под сомнение советы и компетентность психолога, но все-таки полной уверенности у нее не было. У Августа на глазах убили отца, и если ему хочется рисовать, почему его надо останавливать? Правда, ему от этого, похоже, действительно становилось плохо.

Начиная рисовать, он дрожал всем телом, и глаза у него светились интенсивным, мученическим светом, да и шахматные клетки, распространявшиеся и делившиеся в зеркалах, казались странным сюжетом, учитывая то, что произошло. Но что она, собственно, знает? Возможно, дело обстояло так же, как с его цепочками цифр. Хоть она в этом ничего не понимает, для него это наверняка имеет какое-то значение, и, может – как знать? – при помощи шахматных клеток он пытается пережить страшные события… Не наплевать ли ей на запрет? Ведь никто не узнает – а она где-то читала, что мать должна полагаться на свою интуицию. Внутреннее чувство часто оказывается лучшим орудием, чем любые психологические теории, и поэтому она решила, невзирая ни на что, позволить Августу рисовать.