Девушка из Дании

Опять же, именно поэтому Эйнар, не выпуская руки Хенрика, бежал по дальнему коридору, вдоль которого с полированных потолочных балок свисали датские флаги. Поэтому смело надел горчично-желтые туфли, протянутые ему Гретой в тот апрельский день, когда ей понадобилось написать пару ног. Поэтому добровольно оделся в узкое платье, стеснявшее движения: Эйнар играл в игру. Он это знал. И Грета знала. Но о себе самом он не знал ничего, совершенно ничего.

Снаружи, на Ратушной площади, прогремел трамвай, печально и дружелюбно звякнув колокольчиком. На краю фонтана сидели трое норвежцев, веселых и пьяных.

– В какую сторону? – спросил Хенрик.

На площади, на открытом plads[20], где от соседнего торгового лотка пахло кофе и печеньем с пряностями, Хенрик как будто бы стал меньше ростом. Под ложечкой у Эйнара, в самой сокровенной глубине, тлел жар, и все, что ему оставалось, – это глядеть на фонтан, бронзовых викингов-трубадуров и островерхие крыши зданий, окружавших площадь.

– Так куда идти? – переспросил Хенрик. Он посмотрел на небо, и его ноздри затрепетали.

И вдруг у Эйнара – у Лили – появилась идея. Как бы странно это ни звучало, но ей захотелось полетать над Ратушной площадью. Эйнар наблюдал, как Лили с решительным выражением лица шепнула Хенрику:

– Идем.

Он услыхал ее мысли: Грета не узнает. О чем? Этого Эйнару понять не удалось. Когда Эйнар, временно уступивший свое тело, вознамерился спросить Лили, что она имеет в виду, когда он, парящий в вышине, точно призрак, собрался склониться над ней и задать свой вопрос – пускай и не совсем так, как путник на развилке спрашивает себя, какую дорогу выбрать, но почти так – О чем же Грета не узнает? – именно в это мгновение Лили, чьи предплечья горели, чьи пальцы стискивали шифоновую ткань платья, а мозг – ее половинка ореха – испускал электрические импульсы мыслей, почувствовала, как что-то теплое потекло по ложбинке от носа к губам.

– Боже, у тебя кровь! – воскликнул Хенрик.

Она поднесла руку к носу. Густая струйка крови побежала по губам, закапала вниз. В ноздрях Лили звенела музыка из ратуши. С каждой каплей она чувствовала себя все более чистой – опустошенной, но и очистившейся.

– Что случилось? – спрашивал Хенрик. – В чем причина? – кричал он, и, словно в благодарность за его неравнодушие, кровь текла сильнее. – Я приведу помощь!

Прежде чем Лили успела его остановить, он помчался через всю площадь к каким-то людям, садившимся в автомобиль. Хенрик собирался похлопать по плечу женщину, которая придерживала для них открытую дверцу, – Лили видела, как медленно развернулись его пальцы. Потом до нее дошло.

Она попыталась крикнуть «Нет!», но утратила дар речи. Ладонь Хенрика хлопала по крепкой, обтянутой черной материей спине Греты – та вышла на улицу, чтобы посадить Хелену в служебную машину Королевской Гренландской торговой компании.

Грета его как будто не заметила; она видела только Лили и яркие капли крови на Ратушной площади. Лицо Греты окаменело, и до Лили донесся ее шепот:

– Ох, нет. Господи боже, нет.

В следующий миг Грета уже прижимала свой голубой шарф, тот самый, что Лили иногда надевала тайком, к ее носу. Лили рухнула в ее объятья, слыша ее тихое, словно баюкающее:

– Лили, как ты? Лили, умоляю, скажи, что с тобой все в порядке. – А потом: – Он тебя ударил?

Лили покачала головой.

– Как это произошло? – допытывалась Грета, большими пальцами массируя ей виски.

Лили не могла ничего сказать и лишь смотрела, как Хенрик в страхе улепетывает от Греты через всю площадь, быстро перебирая длинными ногами. Кончики его тугих кудрей подпрыгивали на бегу, четкий стук подошв по булыжной мостовой пугающе напоминал плоский звук, с каким отцовский кулак влетел в скулу Эйнара, когда Вегенер-старший обнаружил, что сын стоит посреди кухни в бабушкином фартуке и к его шее прижимаются губы Ханса.

Глава шестая

Тем летом агент, который продавал картины Эйнара, согласился на две недели выставить десять работ Греты. Эйнар лично попросил об этом одолжении. «Моя жена постепенно отчаивается», – так начал он письмо герру Расмуссену на листе почтовой бумаги, хотя Грете о содержимом послания знать не полагалось. Эйнар попросил ее отнести письмо на почту, а та, к несчастью, вскрыла его при помощи пара от чайника и собственного ногтя, – просто так, без особых причин, за исключением того, что по временам ее разбирало жгучее любопытство, чем занимается муж в ее отсутствие: что он читает, где обедает, с кем и о чем беседует. И вовсе не из ревности, уговаривала себя Грета, аккуратно запечатывая конверт. А просто потому, что она его любит.

Расмуссен был лысым вдовцом с узкими, как у китайца, глазами. Он и двое его детей жили в квартире недалеко от Амалиенборга[21]. Когда он пообещал выставить самые свежие холсты Греты, она испытала искушение отказаться от его помощи, однако, подумав, решила, что отказываться не стоит. Эйнару она с притворной застенчивостью сказала:

– Не знаю, договаривался ты о чем-то с Расмуссеном или нет, но, слава богу, он здесь.