Девушка и смерть

Я не стала спрашивать, как посмотрит на новое приобретение его отец. Может, и никак. Может, вообще не заметит, ведь маркиз очень редко бывал в городе, так что его городской особняк находился в полном распоряжении его наследника, вместе с солидным доходом. Впрочем, доход у Андреса был и свой — приданое его умершей матери, перешедшее к её единственному сыну. В доме ди Ногара я бывала пару раз, но чувствовала там себя немного неуютно, ведь, что не говори, а находиться там мне было не по чину. И потому Андрес практически переселился ко мне.

С Каннавали мы договорились, что он будет ежедневно приходить ко мне в три часа дня, к тому времени, когда я вернусь с репетиции и пообедаю. Сеансы продолжались часа два-три, и, признаться, скоро я начала сожалеть о своём согласии, продолжая позировать исключительно потому, что мне было неудобно взять и внезапно отказать художнику. Да и огорчать Андреса не хотелось, но работа с Алессандро оказалась делом трудным и муторным. Он всё никак не мог найти образ, в котором ему хотелось бы меня запечатлеть. Сначала предполагалось, что он нарисует меня в танце, в образе Девы-Птицы, и он даже нашёл было подходящую позу — аттитюд[18]. Но потом ему опять что-то не понравилось.

— Я хочу передать вашу внутреннюю суть, — сказал он. — Вашу, а не вашего персонажа. Вы — прекрасная актриса, сеньорита, это-то и мешает. Все будут видеть Деву, а не вас.

В конце концов, перепробовав всё, что только можно, он усадил меня в кресло. И начались новые мучения — поиски подходящего наряда. Я меняла платья одно за другим, пробовала разные причёски и украшения. Сам Каннавали где-то раздобыл и приволок ко мне чёрную портьеру, задрапировав ею угол, в котором я должна была позировать. Не зная, что ещё предложить, я однажды надела чёрное же бархатное платье, которое сшила себе для особо торжественных случаев. Я была уверена, что Алессандро и его забракует, но он неожиданно загорелся:

— Вот-вот, это именно то, что нужно!

— А не слишком темно? — с сомнением спросила я. — Чёрная занавесь и чёрное платье…

— Вы правы, нужна какая-нибудь яркая деталь. У вас нет красной, оранжевой или жёлтой шали?

— Есть оранжевая.

— Покажите.

Я показала. Каннавали походил вокруг меня, поправил шаль, потом сказал:

— Ещё нужны длинные серьги, чтобы подчеркнуть линию шеи. И что-нибудь тут, — он провёл руками вдоль своей груди. — Что-нибудь гармонирующее.

— Пожалуй, я знаю, что вам нужно, — неожиданно сказал присутствовавший при этом Андрес. До сих пор он тихо сидел в углу, но тут поднялся и подошёл ко мне. — Если вы позволите, я принесу завтра и то и другое.

На следующий день он принёс колье и серьги из оранжевых топазов. До сих пор Андрес почти не дарил мне дорогих подарков, только на пасху я приняла от него жемчужный браслет. Я с самого начала дала ему понять, что не желаю, чтобы меня содержали и наряжали, и Андрес отнёсся к этому с уважением. Но сейчас у него было оправдание — украшения были нужны для дела.

И начались долгие часы позирования, когда я неподвижно сидела в кресле, пока художник колдовал у мольберта. Это тоже оказалось нелёгким делом. Конечно, сидеть — не стоять, это легче, но к долгой неподвижности я не привыкла. Постоянно начинал то чесаться нос, то затекать нога, к тому же я частенько незаметно для себя меняла позу, особенно положение головы.

— Чуть больше вперёд! — командовал тогда художник. — И набок! Нет, не так сильно!

Однажды, когда мне никак не удавалось принять нужное положение, Каннавали сам взял мою голову руками и повернул. Я стерпела, но при этом сама удивилась, насколько неприятно мне было его прикосновение. Мужчины прикасались ко мне часто — во время танца в основном, но это было частью моей работы, ничего интимного в этих прикосновениях не было и быть не могло. Ещё это делал Андрес, и я не только ничего не имела против, но и сама старалась к нему приласкаться, испытывая огромное наслаждение от его прикосновений. А Каннавали… Сам он мне нравился, но как человек, а не как мужчина, не был он и моим партнёром в танце, которому физический контакт позволен законами нашей профессии. Он вторгся в ту область, в которую его не приглашали, и мне это не понравилось.

А Леонардо? Какие чувства я испытывала при его касании? Да никаких. Ни удовольствия, ни отвращения. Опираясь на его руку, я испытывала не больше эмоций, чем опираясь на ручку кресла. Хоть и знала, что там, под чёрной кожаной перчаткой…

Как продвигалось написание портрета, я не видела, потому что Алессандро запретил мне смотреть на холст во время работы, и всегда тщательно занавешивал его, уходя, а трогать ткань я не решалась, опасаясь что-нибудь повредить или выдать своё любопытство. Каннавали признался мне, что терпеть не может показывать кому-либо незаконченную работу.

— Для меня это — всё равно, что позволять посторонним видеть процесс зачатия ребёнка. Поэтому прошу вас, сеньорита, подождите, пока я сам вам её не покажу.

* * *