Девушка и смерть

Второй акт сложнее первого, и я постаралась выложиться полностью. Снова были аплодисменты, крики «браво», призывы бисировать номера, которые мы, впрочем, проигнорировали. Слишком много сил вкладывали мы в это выступление, и после окончания балета я почувствовала себя вымотанной даже сильнее, чем после «Зачарованного леса». А потому бесконечные вызовы на поклоны не радовали меня, я не могла дождаться, когда же можно будет уйти со сцены, протолкаться сквозь толпу и запереться у себя, чтобы без сил откинуться на спинку стула перед зеркалом.

Но совсем отвертеться от празднования мне не удалось. Оно проходило в ресторане, с размахом, с многочисленными поздравлениями и тостами, и я, после всех волнений, под действием усталости и алкоголя пришла в состояние, мало чем отличающееся от состояния Мачадо. Спасибо Энрике, он посадил меня в экипаж и назвал адрес, прежде чем меня успел перехватить какой-нибудь гость из числа зрителей.

И всё же я была довольна. Я выдержала и это испытание, доказав всем, и себе тоже, что по праву заняла одно из ведущих мест в нашей труппе.

Впрочем, на следующий день моя уверенность в этом изрядно пошатнулась. Я редко читала газеты, за исключением «Столичных новостей», которые я покупала в память о любившем их отце. Иногда в «Новостях» помещались рецензии на какие-нибудь спектакли, но это были коротенькие заметочки, в частности о «Жозефине» лаконично сообщалось, что, несмотря на внезапную замену исполнительницы главной партии, спектакль стал событием сезона. Прочесть это было весьма приятно, но когда я вошла в свою гримёрную, первое, что бросилось мне в глаза, это лежащий на столе номер популярной газеты «Наше время», раскрытый на развороте, где давались рецензии, на большой статье.

«Прощай искусство, да здравствуют ножки!» — гласил набранный крупным шрифтом заголовок. И ниже шло пояснение шрифтом помельче: «Известный театральный критик Анселмо Фагундес делится своими впечатлениями от премьеры балета „Жозефина“ в постановке Королевской Оперы».

Я взяла кем-то принесённую газету. Статья была посвящена практически мне одной, и это были отнюдь не похвалы. «С сожалением вынуждены признать, что сеньорита Анжела Баррозо, подававшая в начале сезона неплохие надежды, ничего, кроме надежд, нам так и не дала» — говорилось в начале. Мой танец был признан «натужным», поскольку бросалось в глаза, что все па даются мне с явным трудом, и я целиком сосредоточена на технике, так что ни на красоту, ни на выразительность сил уже не остаётся. Небольшую эпизодическую роль я ещё способна вытянуть, но главные партии мне категорически противопоказаны. «Что же заставило руководство Оперы доверить главную роль в таком знаменитом балете особе, которой, говоря по чести, не стоило покидать ряды корифеек? — вопрошал известный критик. — Ведь прошло уже достаточно времени, чтобы развеялось минутное обаяние её сравнительно удачного дебюта в „Зачарованном лесе“! Теперь мы с уверенностью можем сказать, что он и был вершиной её, если можно так выразиться, творчества, и объясняется тот успех, вероятно, нервическим напряжением, способным заставить и весьма посредственных артистов однажды показать себя на уровне, значительно превышающем их обычные возможности. Но чудеса случаются только раз, и ничего хотя бы равноценного сеньорита Баррозо уже не создаст. Неужели господин Эстевели этого не понимает, и не нашлось никого, кто мог бы ему подсказать?»

Ответ сеньор Фагундес предлагал поискать у какого-то другого критика, в числе прочих похвал мне, высказавшего комплимент моему сложению, а также лёгкости и изяществу (я этого критика не читала, так что приходилось верить Фагундесу на слово). «Прелестная ножка хорошенькой танцовщицы способна ввести в заблуждение очень многих достойных людей, в том числе и тех, кто по должности обязан заботиться о чистоте нашего искусства», — замечал автор и далее начинал развивать эту мысль, ссылаясь на «знающих людей, близких к оперным и балетным кругам». Высказав ряд весьма прозрачных намёков о моей нравственности и умении манипулировать окружающими, Фагундес заключал: «Нам остаётся лишь с прискорбием вздохнуть о качестве балета в Королевской Опере, и отправиться в какой-нибудь другой театр, в надежде, что его руководители не позволят красоте ножек влиять на выбор исполнителей».

В дверь постучали. Я машинально крикнула «войдите», и в открывшуюся дверь заглянул Энрике.

— Анжела, моя ваза с ангелами не у вас? — спросил он. Я оглянулась по сторонам, но ничего похожего не увидела.

— Кажется, нет.

— Представляете, пропала. Наверняка у кого-то из балерин стоит, а мне она дорога, — Энрике замолчал и внимательно посмотрел на меня. — Анжела, чём вы так расстроены?

— Вот, — я показала газету. Энрике кинул на неё лишь беглый взгляд, и стало ясно, что злополучную статью он уже читал.

— А, это… Наплюйте и забудьте.

Легко сказать. Я вздохнула.

— Скажите, Энрике, это действительно было так ужасно?

— Ужасно? Анжела, вспомните, какой приём вам оказали! Вы действительно думаете, что танцуй вы ужасно, вам бы так аплодировали?