Девственницы Вивальди

«Madre mia carissima!

Я должна еще раз написать эти слова — последний раз.

Как же это письмо отличается от предыдущих: пишу и знаю, что ты никогда не получишь его. Те, прежние, — за них я тоже не могла поручиться, но ведь ты их читала! Может быть, дорогая моя наставница, моя дорогая матушка, ты найдешь особое волшебство, чтобы и там, за гробом, слышать голос моего сердца, если умела находить этот волшебный путь при жизни.

Я не стану погружаться в горе — потому что ты всегда была у меня. Теперь я это знаю. И знаю, что только любовь ко мне побуждала тебя хранить тайну все эти годы.

Я сержусь, но не на тебя. Я была обманута — но не тобою. Оба эти неприятные чувства тем не менее щедро окупаются наградой, которая сейчас наполняет мою душу.

Раньше я часто задавалась вопросом, что дарило тебе такую невозмутимость, безмятежность и доброту в закрытом мирке нашего приюта — тебе, словно созданной для совсем иной жизни: в каком-нибудь палаццо, в окружении всевозможного изящества и роскоши, которые только доступны богатой замужней zentildonna nobile. Теперь мне понятно: причиной тому была я. Быть рядом со мной: помогать, учить, наставлять меня — что еще нужно истинной матери? За это ты не требовала ни почестей, ни признания — само мое существование уже наполняло тебя счастьем.

Я поняла это — и все для меня изменилось.

Подозреваю, что в огромном дворце можно быть столь же несчастной, сколь в тесной каморке, а обладая тысячей свобод, все равно чувствовать себя скованной по рукам и ногам. Так крылатое создание может ощущать себя прикованным к земле, а птица — не замечать, что дверца клетки открыта настежь.

Я тоже с легкостью могла бы стать такой птицей, но отныне благодаря тебе я ощущаю крылья и вижу выход из клетки. Я чувствую в себе силу, я полечу, будь на то моя воля. Но пока я не мыслю для себя более высокого призвания, чем служить музыке, оставаясь здесь.

Я знаю, что моя жизнь приносила тебе счастье, и это немного утешает меня, ведь я была так слепа, что на исходе твоей жизни и на взлете моей не сумела разглядеть то, что было у меня прямо перед глазами. И конечно, мне бы очень хотелось вернуть назад то мгновение, когда ты шептала мне: „figlia mia“, а я вместо дочернего благословения изводила тебя в последний час глупыми, своекорыстными вопросами.

И все же (я повторяла это себе не раз с тех пор, как прочитала твое письмо), не стало ли бы для тебя самым ужасным известием, что я каким-то образом проведала о нашем родстве? Тогда твои самоотречение и выдержка, которыми были отмечены все эти годы, пошли бы прахом. Твой обет был бы нарушен, ты бы страшилась не только за свою бессмертную душу, но еще больше за мою.

Даже в своей последней просьбе, высказанной священнику, ты явила свою мудрость. Ты лежала на смертном одре — а я играла для своей матери. Думаю, ты знала, как мне хочется сыграть для нее, и получилось, что все мои сердечные порывы в тот момент были устремлены именно к тебе.

Я озираюсь вокруг, я вижу тысячу девушек и женщин, никогда не знавших материнской любви, и чувствую, что среди них я одна благословлена ею. Может быть, однажды я смогу в меру своих скромных сил вернуть хотя бы крупицу того, что было мне даровано. Если когда-нибудь я стану figlia privilegiata и мне будет позволено брать девочек на обучение с юных лет, то, может быть, мне это удастся.

Твоя мать навестила меня в parlatòrio почти сразу, как меня восстановили в coro. Она передала мне серебряную шкатулку, выстланную изнутри бледно-голубым шелком и до краев заполненную письмами. Некоторые из них были написаны на почтовой бумаге, какие-то — на нотной, и все связаны вместе синей шелковой ленточкой. Синьора Фоскарини не сказала о них ни слова, не упомянула даже, читала ли она их, — просто сообщила, мол, она думает, что пусть лучше они будут у меня.

Я запечатаю это последнее письмо и присоединю его к остальным, а потом снова все вместе перевяжу ленточкой.

Вы всегда будете в моем сердце, сестра Лаура. И я буду молиться за Вас. Отныне каждая сыгранная мною нота будет исполнена любви и силы, которой Вы наделили меня.

Анна Мария».